Александр Солин - Аккорд–2

– Дальше я сама, – поворачивается ко мне Лина, и я пересохшим языком делаю себе харакири:

– У тебя кто-то есть?

– Давай не будем об этом! – портит она лицо недовольной гримасой.

– Почему?

– Не люблю праздного любопытства.

– Что же праздного в том, что я хочу знать, жить мне дальше или нет…

– Вот даже как! – бросает она на меня насмешливый взгляд.

– Да, так…

Неловкая пауза, и я говорю:

– Позволь мне кое-что сказать. Для меня это очень важно…

Подумав, она разрешает:

– Хорошо, говори. Только покороче.

– В общем, я кругом виноват.

– Так, дальше!

– Прости, что обижал, что был груб и несправедлив, – зачастил я, страшась, что у нее не хватит терпения. – Прости, что не понял и не пожалел, что не защитил и не наказал этого урода, что столько лет мучил. Прости, если можешь…

– Всё? – убедившись, что мой фонтан иссяк, деловито спрашивает она.

– Ты же сама сказала – покороче…

Она глядит на меня, словно примериваясь, куда побольнее ударить, и вдруг сникает:

– За что мне тебя прощать – за то, что ты меня любил?

– И люблю… – глухо роняю я и чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Лина замечает их, и голос ее смягчается:

– Мне не за что тебя прощать. Во всем виновата я. А что ты? Ты вел себя, как и положено ревнивому мужу – мучился сам и мучил меня. Сколько раз я говорила себе – все, я так больше не могу, я должна уйти, но не уходила, потому что не хотела лишать Костика любимого отца. И пусть он меня простит, но твою дочь я стерпеть не смогла. Господи, знала ведь что придется об этом говорить, и все равно пошла с тобой! Все, хватит, прощай!

– Нет! Постой! Не уходи! – выкрикиваю я, пытаясь схватить ее за руку.

– Что еще? – отдергивает она руку.

– Постой! Подожди! Дай посмотреть на тебя еще немного! Я ведь тебя целую вечность не видел! Да, да, я знаю, я тебе противен! Согласен, я это заслужил, но посмотреть на тебя в последний раз я могу?

– Как все поменялось… – устало смотрит она на меня. – Почему же ты не услышал меня раньше?

– Да потому что я человек, а не Иисус Христос, вот почему! А разве ты не также себя ведешь?! Ведь вот я к тебе взываю, а ты меня не слышишь, потому что ослеплена обидой! Я глухой, а ты слепая, и страдает от этого наш сын!

– Ты прав: непутевые ему достались родители. Ну, ничего, когда-нибудь он нас рассудит. Я лишь об одном прошу – рассказывай ему о нас только хорошее. У нас есть, что ему рассказать.

– Еще бы! – воодушевляюсь я. – А помнишь, как мы с тобой целовались в Немчиновке на чердаке? А наше озеро? А нашу поляну?

Лина язвительно усмехается:

– До чего же все мужчины одинаковые! Вот и ты пытаешься играть на тех же струнах, что и Иван…

Неожиданно она смолкает, и пока я лихорадочно соображаю, как мне преодолеть ее насмешливую неприязнь, с которой она оборачивает против меня все мои реплики, с ней что-то происходит: плечи неуловимо расправляются, грудь воинственно подбирается, лицо слегка краснеет, глаза прищуриваются, и я слышу:

– Ладно. Раз уж и он здесь, так и быть, расскажу тебе кое-что. Авось, после этого оставишь меня в покое…

Так и быть, выйду за тебя замуж. Так и быть, рожу тебе ребенка. Так и быть, изменю, а потом признаюсь. Так и быть, поживу с тобой, расскажу очередную гадость, а потом посмотрю, как ты будешь корчиться. Не женщина, а сплошное одолжение! Знал бы двадцать лет назад, что меня ждет, ни за что бы не побежал знакомиться!

– В общем, так: не было ни насилия, ни чудовища по имени Иван, – начала она, сосредоточив взгляд на письменной версии своей жизни, что расположилась где-то слева от меня. – Эту сказку я сочинила в расчете на твою жалость… И не придумала ничего умнее, чем сделать из достойного человека монстра… Просто взяла и оболгала первую любовь. И я рада, что могу теперь вернуть ей доброе имя…

Прочувствованная пауза, и далее я услышал:

На самом деле она не насмехалась над Иваном и не унижала его – наоборот, обрадовалась ему. Да, вначале осыпала его упреками, но он сказал только одно: ты не смогла бы там жить, не смогла топить печку, носить воду из колодца, греметь закопченными кастрюлями, мыться под умывальником, ходить в кино в деревянный дом культуры, а в туалет на улицу. Он когда все это увидел, то понял, что девятнадцатилетняя московская барынька, столкнувшись с провинциальной реальностью, сломается, и потому решил избавить от разочарования и ее, и себя. Пожертвовал, можно сказать, собой. Поступил очень благородно, и она, для которой мой Подольск – уже деревня, оценила это. И никуда он ее с собой не звал – он лишь хотел ее увидеть. Две недели не спускал с нее восхищенных глаз – мне ли не знать, какая она была пятнадцать лет назад! Вел себя очень достойно и порядочно, а когда она к слову и не к слову твердила, что любит меня, смотрел на нее с грустной улыбкой. Она сразу сказала, что не сможет от меня уйти, а он сказал, что не сможет бросить сына и дочь. Только вот человек думает одно, а поступает почему-то наоборот. Так и она: любила меня, но вдруг решила, что просто обязана его отблагодарить. И за общежитие, где он не позволил себе лишнего, и за ее московский покой, и за его самоотверженную верность, и даже за то, что назло ему вышла за меня замуж. Ну, вот просто обязана, и все тут! Потому и пошла к нему в гостиницу. Такое вот затмение мозга…

Она примолкла и отвернулась. Помолчав, продолжила:

– Пока сидели в ресторане, никак не могла собраться с духом… И тогда выпила для храбрости рюмку коньяка и решилась. Поднялась с ним в номер, где оставила кофту и сумку, и без всяких предисловий объявила, что хочу быть с ним прямо здесь и сейчас. Он растерялся, стал отговаривать, и тогда я скинула туфли, легла, задрала подол и спустила трусы. И он не устоял… И никто бы не устоял… Так что сам видишь – все было как я рассказала, только не он мной овладел, а я им…

Тут она взглянула на меня и, видно, не зная, чего ждать, отступила на шаг. Я же машинально посмотрел на часы: двадцать ноль-ноль. Это значит, что потребовалось пятнадцать лет, двадцать три дня и двадцать часов, чтобы тайное стало явным. Мне бы наполниться благородным возмущением, мне бы вознегодовать, но вместо этого я испытал неуместное удовлетворение: вот и замкнулись силовые линии измены, сложившись в угаданный мною узор, и не было в его внятном, скучном рисунке места для ее затейливых завитушек. Сунув руки в карманы, я пожал плечами:

– А я всегда знал, что ты была с ним по собственной воле и в твою сказку никогда не верил. Мне только непонятно зачем ты столько лет меня терпела. Только не говори про виноватую любовь! Думаю, все куда проще: ты не захотела ничего менять, и жизнь с обманутым мужем тебя вполне устраивала. Не удивительно, что в результате мы пришли к тому, с чего начали: я тебя, как всегда люблю, а ты меня, как всегда нет.