Дмитрий Ланев - Гражданская ответственность

Это была не ревность. Ревности быть не могло, как не может взрослый человек ревновать свои детсадовские игрушки к другим – новым детям. Это была злость человека, неспособного смириться с грязью в доме. Злость на обстоятельства, вычеркнувшие из бытия уборщиков грязи. В своем доме он бы этого не потерпел. В своем доме было бы иное бытие.

Двое прошли по коридору обратно. К женским шагам теперь присоединились полу-мужские полудетские шаги гостя. Судя по топоту, собака вертелась возле них, наверное, подпрыгивала, становясь на задние ноги, выпрашивая ласку. На миг все стихло – как раз возле двери в комнату Павла.

– Смотри, какое наглое животное! – раздался голос Насти.

– Да ладно! Брось тряпку, – проговорил гость.

– Вероятно, он даже показал, где именно эту тряпку взять, так как Настя испуганно зашипела:

– Да ты что! Повесь обратно.

– Поздно, – заявил гость, и шаги снова возникли и затихли.

Гулко ударилась о косяк дверь в комнату Насти. А через минуту сквозь стену донесся скрежет и рев, которые последнее увлечение Насти называло музыкой. Как раз эти безумные повороты и скачки вкуса, похожие на подпрыгивания камня, катящегося вниз по склону горы, и привели к отвращению, которое Павел стал испытывать к Насте после почти года их близости. Ее жизнь могла стать безупречной иллюстрацией к трактату о том, как зарождающийся капитализм растлевает слабые души. Или к тому, как биологическая эволюция трансформируется в эволюцию социальную. Что приходит на смену человеческим индивидуумам? Множества сгустков живой плоти, ощерившиеся не выдернутыми иглами и шприцами?

Через дверь в коридор снова донеслись звуки шагов. На этот раз шарканье Валентина Петровича. Вероятно, он брел из кухни, как обычно, неся перед собой блюдце со стаканом чая в серебряном подстаканнике. На подстаканнике была выгравирована поздравительная надпись от бывших коллег.

Шарканье стихло. К счастью, гость Насти тоже образумился и убавил громкость своей музыки. И в установившейся приятной тишине даже скрип кожи на кресле, когда Павел потянулся за пультом управления телевизором, показался громким. И совсем уж нестерпимым оказался стук в дверь, которая вдруг распахнулась, как рубаха от сильного ветра, и ударилась ручкой о стену.

На пороге стоял Валентин Петрович. Похоже, сегодня был как раз тот день, когда он позволял себе сто грамм. Но по его лицу, на котором губы застыли в злой и наглой ухмылке, а глаза над ними блестели, как два фонаря, пробивающиеся сквозь мокрый снег, было понятно, что «принял» он больше. Павел быстро поднялся и встал перед ним, предчувствуя безнадежно испорченный вечер.

Лицо старика неожиданно преобразилось. Он вытянул губы, как будто хотел по-собачьи завыть, и жалобно произнес.

– Ты посмотри, что они творят

Из его глаз прямо на морщинистые щеки скатились две мутные капли.

Павел посмотрел на то, что протягивал ему Валентин Петрович. Это была старая норковая шапка, от которой почему-то несло псиной. Более того, от шапки несло собачьей мочой, и Павлу не составило труда сопоставить услышанный десять минут назад диалог и это неприятное зрелище, которое предстало перед его глазами сейчас.

– Да, нехорошо, – сказал он, делая шаг вперед, вытесняя старика в коридор.

– Сволочи! – вскрикнул Валентин Петрович, повернув голову в сторону двери настиной комнаты, из-за которой в этот момент послышался ее игривый смех. Затем он пошатнулся и схватился за Павла, которого чуть не вытошнило от запаха, которым сопровождалось тяжелое дыхание старика.

– Вот ведь подлецы! – Валентин Петрович оттолкнулся от Павла, и, быстро направился в свою комнату, стараясь не упасть, пока не доберется до стоящего посередине стола.

Павел тоже вернулся к себе, увидев через плечо, как Валентин Петрович выплескивает в стакан остатки водки и выпивает ее, запрокинув голову. Старик стоял возле стола, широко расставив ноги, вспомнив, вероятно, молодость и собственный кабинет, куда на допросы приводили таких, как этот длинноволосый гость Насти, как сама Настя, как сам Павел.

Вернувшись в комнату, Павел занялся обыденными делами – снял куртку, затем переоделся в джинсы и футболку. Костюм он повесил в шкаф. На все, в том числе на разглядывание коллекции галстуков в шкафу, ушло десять минут, по истечении которых Павел направился на кухню.

Дверь в комнату Валентина Петровича была по-прежнему распахнута настежь, но сам хозяин стоял на пороге и покачивался, своим потухшим видом напоминая тень на стене. Павел уловил в себе желание посторониться, но коридор был узок, пришлось пройти совсем близко от старика, который только повел осоловевшими глазами, и снова закачался, бормоча безадресные угрозы. Находясь в кухне, Павел продолжал их слышать. Не то, чтобы он прислушивался специально, но в такие моменты он начинал остро ощущать в себе нечто волчье, потребность в движении, потребность в смене жилья. И у него, кипящего изнутри, обострялся слух. Все, что он слышал, все, что он видел в их коммуналке, наполняло кровь адреналином, без которого невозможно было двигаться вперед, верх, в стороны! Но, по его расчетам, смена жилья предстояла не ранее, чем через год.

В кухню вбежала Настя. Она стала спешно набирать в чайник воды, наклонившись над раковиной так, что некоторые вырвавшиеся пряди волос почти касались струи. С некоторых пор она перестала коротко стричься, но времени на укладку ей не хватало. Времени, или денег. На ней был халат, запахнутый и подвязанный поясом. Из-под халата торчали босые ноги в домашних шлепанцах. При желании Павел мог бы точно описать, что там вышек тапочек, выше щиколоток, но… Желания не было! Адреналин в крови взывал к другому – работать, работать с утра до ночи. Слово работа почему-то ассоциировалось с хищной акульей мордой новой BMW. Вероятно, автомобиль олицетворял результат.

В дверях, растрепанными седыми волосами напомнив злого клоуна в кукольном спектакле, появился Валентин Петрович. Одной рукой он держался за косяк, а во второй держал за горлышко бутылку из зеленого стекла, заткнутую обернутой в тряпку пробкой.

– Шваль! – закричал он так громко, что Настя вздрогнула, а Павел поморщился, как от звука пилы.

– Вещи испортили – снова, но уже почти плача, заговорил старик. Он дернул ногой, поддал что-то с пола, и на середину кухни вылетела его пострадавшая старая шапка. Валентин Петрович с минуту смотрел на нее, потом часто-часто заморгал и широко открыл рот.

Очередному его крику предшествовало клокотанье и бульканье где-то внутри.

– Сердце рвется – подумал Павел и по дрожанию пальцев, сжимавших чашку, понял, что старика ему немного жаль.

– Шапку испоганили! Свиньи! У меня же нет больше. – Валентин Петрович снова начал, как пожарная сирена, а закончил, как дудка во рту сопливого малыша.