Александр Снегирёв - Плохая жена хорошего мужа

Что значит «ко мне» – к моей матери в Бутово. Сталинский расстрельный полигон, спальный район, в котором хочется застрелиться. Мать живёт не одна, мать живёт с младшим. Арочка на кухню, плиточка в ванной. Гжельская посуда на полочках, сувенирные колокольчики на верёвочках, на холодильнике магнитики, на стеночке иконочки. Мать Христа тире Кобейна, моя родная мамаша, домовитая бабёха-альбинос, белый пушок, висячий хохлятский нос. На голове норковая шапка с блестящей блямбой. У младшего тоже висячий нос и белый пух. Младший меня когда-то и подсадил. Ха-ха.

Живём в комнате, убираемся, покупаем продукты. Она устроилась монтажёром, я дома играю в приставку. Мать спрашивает, когда найдёшь работу, отвечаю, что слишком неординарен для сотрудников отделов кадров – они меня постоянно увольняют. Мать говорит, что переселит меня на коврик под дверью, впрочем, не переселяет.

Мы женимся. На её белом платье нарисовано кровавое пятно, на моей белой рубашке ничего не нарисовано. Она была счастлива, а я как бы немного стеснялся. Свидетелем у нас был гигантский Пикачу. Это моя идея, приволок синтетического монстра в загс, продемонстрировал нестандартное мышление. Её однокурсница-операторка снимала. Она же отстригла мои длинные пряди. Я сам попросил: новый семейный статус – новая стрижка. Пора взрослеть, прощаться с образом Кобейна тире Христа. Отец растрогался – вернул ежемесячное содержание. Младшего среди гостей не было – посадили за распространение.

Она продолжала меня снимать, я зачастил – кололся уже не раз в декаду, а раз в три дня, потом через день, потом утром и вечером. Материала с наркоманской фактурой у неё уже было завались. Все эти кипящие на огне мамины ложечки, стянутые зубами жгуты и «работающие» кулаки. Шишки на локтевых сгибах приобрели отталкивающий вид. Та самая операторка с курса нашла интересного современного художника, инсталляции, перформансы, раскованный, язык подвешен, симпатяга, новая фактура.

Она стала реже появляться в Бутове. Мать регулярно кивала на коврик под дверью. На улице чёрный снег и жёлтая вода. Витамин Д на нуле. Пикачу стоит в углу. Отнёс в ломбард сначала приставку, потом ноут, который мать подарила на свадьбу. Как ты мог? Это мой свадебный подарок!

Первый передоз, реанимация, клиническая смерть, выкарабкался. Помню, сидел в семейных трусах на лестнице возле мусоропровода, курил. А лицо как у семидесятилетнего. Мать опять недовольна, за что ты со мной так? А помнишь, мама, как отец умер? Ты тогда челночила, в Турции была, за шубами ездила или за чем там? А меня с отцом оставила, алкоголиком. И отец, конечно, забухал и грохнулся вон тут в коридоре, а мне семь лет, а младшему четыре. Я звонил «ноль три», но мне никто не верил. В скорой думали, дети балуются. Потом, когда я к соседям побежал, всё-таки приехали. Но уже поздно было. А может, сразу поздно было, когда он свалился. Может, он сразу умер, а я зря волновался, можно было никуда не торопиться, не названивать, спокойно дождаться, когда ты из Турции со своими шубами приедешь. Прикинь, мама, возвращаешься ты вся такая нарядная, с загаром и сумками, вся расслабленная такая, разомлевшая после турков, а мы с мелким тебя поджидаем с трупом папаши. Вот, сберегли, ничего не трогали, только пыль протирали.

Она меня навестила, привезла банку витамина Д в капсулах (ежедневно по одной во время еды) и пять апельсинов в сетке. Забрала вещи и съехала. Надо пожить отдельно, взять паузу, чтобы сохранить отношения. Ей было куда, отец увидел – дочь образумилась, и снова снял для неё ту самую двушку. Может, он и не прерывал аренду, чуял, долго доченька в Бутово не задержится. Пикачу оставила мне, Пикачу тупил в углу.

Я ей позвонил и сказал, что прыгну с моста. С пешеходного моста рядом с её домом. Я прыгну в реку, а она пусть снимает. Новая фактура, не ширка, не суетливое нащупывание закладок. Я не больной, не зависимый, уже неделю чистый, встаю в девять, убираю свою комнату, записался в спортзал. Прыжок пригодится ей для фильма обо мне, не зря же она столько всего снимала. Прыжок станет драматургической доминантой и выразит мои суицидальные стремления, которые раньше были и у неё тоже, а теперь только у меня. Типа, я забрал её суицид себе. Я же, типа, тире Христос.

Она сказала, что не будет такое снимать. Сказала, это вздорная выходка капризного мальчишки, желающего привлечь внимание. Да, ей было херово, да, я ей тогда помог, но не надо сейчас ею манипулировать, каждый сам в ответе за свою жизнь, не её вина в том, что она больше не хочет суициднуться, а мне приспичило прыгнуть с моста.

Я договорился с приятелем, отнёс в ломбард телефон и кольцо, арендовал камеру со штативом, взобрался на пешеходный мост рядом с её домом, разделся до чёрных семейных трусов и прыгнул бомбочкой. Упал в воду рядом с опорой, на отмель. Упал спиной. Не очень эффектно получилось. Синяки на всю поясницу. Приятель бросил заготовленную верёвку, помог взобраться на гранитную стену набережной. Неприступная стена, если уж упал в реку, там и оставайся.

Узнав о прыжке, о том, что толкнул телефон и особенно кольцо, она сказала, что теперь нам точно нужна пауза. Уверен, что она этот наш разговор снимала.

Я сильно заторчал. В промежутках названивал ей, ругался и плакал. Она всегда включала камеру. Я знаю, я специально ей звонил, чтобы у неё был материал для завершения. Однажды я набрал её с неизвестного номера, услышав мой голос, она сбросила звонок и почти сразу перезвонила сама. Наверняка она сделала это, чтобы включить камеру. Потом она перестала отвечать. Потом я ломился к ней в дверь. Она вызвала ментов. Меня отправили на принудительное лечение.

Одна больница, другая, каждые три месяца профилактические процедуры в стационаре. Она навещала всегда с камерой. Я шутил, что всё-таки организовал для неё новую фактуру.

Мать тоже навещала, поила травяным отваром на святой воде. Я пил из крышки термоса и вздыхал, «как же я без тебя, мамочка», а она – «типун тебе на язык, я вас всех переживу». В те дни мама прочла мне настоящую проповедь. Всего человек переживает три рождения. Первое мне обеспечила она, мамочка, второе рождение – это Святое Крещение, которое я, балбес, только благодаря ей (мамочке) принял, а третье – смерть. Я задумался, а мать сказала: «Глотай чай, чего застыл, сейчас ушами пойдёт!»

Этот разговор она тоже сняла. Потом мать поехала домой, а мы гуляли по больничному парку. Я говорил, что здесь запрещены гаджеты, даже музыку слушать нельзя. Я сказал, что уже не помню, как звучит музыка. Сказал, что хочу убежать. Она спросила куда. Я сказал, в метро. Сказал, что просрал свою жизнь. Хотел быть хорошим сыном и мужем, хотел быть музыкантом, хотел быть президентом. Но что-то пошло не так. Всё накрылось пиздой. Я перекрестился в сторону часовни и всхлипнул. Она сказала, что я хороший, что нам пора развестись.