Алексей Ефремов - Учебка-2, или Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся!

– Эй, красноперый, сюда иди…

Первым причину просек Васька Гонтарь и где-то правдами и неправдами раздобыл себе черные аксессуары, после чего интерес к нему нивелировался до общей отметки. Как он там сейчас, в Афгане?

Пойманные же черепа, окончательно запутавшись в хитросплетениях внутриармейских отношений, покорно подчинялись очередному начальнику. И если в первой батарее поддерживался относительный порядок, то во второй творился традиционный беспредел.

Сидя на табуретке, я с непривычной для себя радостью наблюдаю, как шуршат новые рабы. Они не поднимая глаз трут, моют, подметают, стараясь при этом оставаться незамеченными. А молодые сержанты отрываются в бессознательной мести за загубленную армейскую юность. Я уже реально начинаю ощущать беспредельную и бесконтрольную власть над другим человеком. Происходящая метаморфоза немного пугает и одновременно притягивает, завораживает.

На гражданке – в политике, на производстве и даже в уголовной среде – люди идут к этому состоянию какое-то время, утверждаясь и закрепляясь на каждой очередной ступени. Путь этот тернист и сопряжен с определенными опасностями. Здесь же такое право получаешь автоматически, по истечении полугода. Нужно только суметь им воспользоваться и, закрепившись, постараться удержать, если ты, конечно, не последний чмошник, но таких в учебках не оставляют.

Духи вкалывали, затравленно озираясь по сторонам в поисках хоть какой-то поддержки, искали глазами хотя бы равнодушное, не злое лицо. Но учебный сержант должен быть жесток и беспощаден. В этих словах горькая истина специфики службы в учебке, которая как нельзя лучше иллюстрируется тем, что произошло с добрым философом, младшим сержантом Зотовым, который увлекшись психологическими экспериментами, безвозвратно утратил авторитет. Еще неделю назад эти пацаны были равными среди равных. Сегодня же они представляют собой унылое зрелище – лысые, грязные, испуганные, готовые повиноваться. Действительно уроды, думаю я, вспоминая как полгода назад был в точности таким же.

В центральном проходе унылый квартет из четырех бойцов под ленивое дирижирование младшего сержанта Бычкова исполняет нехитрые куплеты, придавая развернувшемуся в казарме трагифарсу неповторимый колорит:

Из курилки «грохочет» срывающийся на фальцет голос младшего сержанта Повара:

– Упор лежа принять!!! Отставить! Упор лежа принять… Раз, два, полтора, держать, держать я сказал, прибью урода…

Повар – хохол, мой однопризывник, тощий и все еще злой после полугодовой суходрочки, вечно сутулый, ходит, втянув голову в костлявые плечи, острые углы которых доходят до уровня ушей. Он тяжело таскает громадные сапоги 45-го размера с нелепо болтающимися на худых икрах голенищами. Похоже, у него серьезное плоскостопие, и совершенно непонятно, как с таким недугом он умудрился угодить в строевую часть. Повару, как и всем нам, здорово досталось по духанке, и теперь, выбрав самого толстого и большого бойца, он невольно мстил очередному призыву за то, что творилось с ним полгода назад. Новоиспеченный курсант Яцекович, сотрясая могучие телеса, извивался как среднеазиатская гюрза, пытаясь в очередной раз отжаться от пола, поочередно перенося вес большого рыхлого тела с одной руки на другую. Образовавшаяся на полу лужица интенсивно пополнялась срывающимися с пунцовых щек прозрачными каплями, берущими свое начало в складках стриженого затылка, что явно свидетельствовало о приложении феноменальных усилий. Наконец, окончательно обессилев, Яцекович ткнулся пухлым лицом в замызганный кафель.

– Товарыш сыржант, больше нэ можу… – канючил он, мягким выговором выдавая свою принадлежность к братскому белорусскому народу.

– Что??? Молчать, сука! Встать! Смирно!!!

И закованная в кирзу конечность сержанта приводит желеобразную задницу истязаемого в состояние легкой вибрации, демонстрируя тем самым нерушимость дружбы между славянскими народами.

Повар болтался в батарее за штатом, скоро его заберут в автовзвод, и через месяц он сядет на полковую хлебовозку. Хохлятская водительская диаспора в очередной раз подтвердит свой статус. А вечерами ответственные за карантин выручали из рабства отсутствующих на поверке невольников.

Припахиваем духов на пилораме. Постепенно приобщаюсь к мероприятиям по выколачиванию из них гражданской пыли, не без удовольствия ощущая собственное превосходство. В заброшенном сарае на металлических решетках отжимается курсант Смоленский. Серега Зыков, тоже «вышак», с упоением считает, а ведь взрослый, семейный человек, уже дети есть.

– А теперь на кулачки встань, – усложняет задачу Серега.

Маленький, щуплый Смоленский сжимает ладошки, и витая арматура решетки врезается в нежную кожу.

– Посчитай ему, – просит Зыков и идет на улицу.

– Раз, два! Раз, два! – начинаю счет и вижу, как глазные впадины невольника наполняются влагой. В душу заползает непозволительная жалость.

– Встать!

Смоленский распрямляется – кровоточит лопнувшая на костяшках кожа, из уголков глаз выкатываются две крупные капли и исчезают в ротовой складке. Малорослый, тщедушный, физически не развитый, совсем еще ребенок, окончивший вчера десятилетку, похоже из культурной, интеллигентной семьи, он явно не понимает, что тут происходит. Видимо, исполнение почетного долга он представлял по-другому. Где ж тебя откопали, сынок? Что ж ты в институт не подался? Опять шевельнулось придавленное сострадание, и я вспомнил, как, разъезжаясь на столовском кафеле, тащил дедам кипяток в металлических кружках и как потом с костяшек суставов на глазах сползала сгоревшая шкура.

– Вали отсюда, – грубо командую ему, опасаясь, не выдержав, посочувствовать. В жестокости надо заматереть.

На улице духи бегом таскают неприподъемные шестиметровые доски. Вечером случайно слышу разговор двух недавно прибывших москвичей. Один уже наслужился и опасается, как бы при таком режиме не склеить ласты раньше времени, и поэтому ведет тайные переговоры с музыкантами. К своему удивлению, через месяц вижу его в рядах полкового оркестра с малым барабаном на шее, в очередной раз поражаясь способности столичной братвы без мыла просачиваться на теплые места.

Через два дня из Благовещенска вернулся Арапов. Сменившись с караула, иду по расположению, навстречу «замок».

– Здравия желаю, товарищ сержант!

– Да какой я тебе сержант? Просто Вася.

Язык не поворачивается назвать сержанта по имени, еще одна метаморфоза. Полгода назад я с трудом привыкал обращаться к нему по званию и на «вы». Но жизнь идет, и, еще не став равным, я вышел на следующий уровень. Приближался день Победы, и с 8 на 9 мая я опять попал в караул.