Юлия Парфенова - По весеннему льду

Его сыну было около трёх лет, Алексей постоянно болел тяжёлыми бронхитами, а Матвей, неожиданно для себя не смог мириться с пахнущей лекарствами атмосферой больницы в стенах родной квартиры. Ему хватало этого на работе. Дом стал казаться серым пристанищем, где из всех углов на него таращился невидимый враг под названием – долг. И этот враг, сидящий где-то между старым креслом и детской кроваткой, изматывал его, потому что Матвей хотел совсем другого. Он хотел отдыхать от детского страдания. Хотел кардинально другой обстановки, а главное, забытого где-то позади, на повороте жизненной тропы, взгляда жены, беспечного, юного, наполненного ничем не отягощённой, беспримесной радостью бытия.

Тома завязла в графиках приёма лекарств, прогулках с тяжёлой коляской, спешных приготовлениях обедов, уборке и прочих тягучих бытовых делах. От уныния её спасали книги. Читать она умудрялась даже глухой ночью, когда убаюкивала посапывающего заложенным носом щекастого Лёшку. А Матвея не спасало ничего. Он начал прикладываться к бутылке. Если раньше он изредка, после особенно тяжёлых дежурств, мог выпить антистрессовую рюмку коньяка на ночь, то теперь это происходило ежедневно. И одной рюмкой дело не обходилось.

Самое странное, что не мог расстаться с матерью Кати. Хотя довольно долго не понимал природы своих чувств к ней. Матвей перевёз Анжелику из клиники неврозов, куда сам же устроил её после смерти Кати, в съёмную квартиру на Петроградке.

Он всегда равнодушно пропускал хищных женщин с врождённым комплексом победителя, даже тщательно маскирующихся под скромниц, но на эту осиротевшую молодую мать, всегда без макияжа, с печальными глазами в пол-лица и длинными медовыми волосами, клюнул. И повис на леске. Он никогда не одобрял внебрачных отношений, даже относился к ним с брезгливостью, но слишком поздно он осознал, что чувство жалости и острой нежности – тоже может быть предвестником отнюдь не платонической привязанности. Ему казалось, что Катя просила его своим последним взглядом помочь матери, оставшейся в одиночестве и болезни.

Лика (она просила называть себя именно так, полного имени – Анжелика – стеснялась и очень его не любила) ничего не требовала. Она вообще не умела просить. Она почти не имела ярких талантов, не играла на музыкальных инструментах, не умела рисовать и петь, неуклюже танцевала. Читала она мало, и что-то очень специфическое, вроде старых журналов «Вокруг света» с древними, на взгляд Матвея, рассказами о шаровых молниях, тропических ливнях и полярных экспедициях. Дома, в Краснодаре, у неё была целая коллекция этих журналов, оставшихся от деда. Она была напрочь лишена того особого женского манкого очарования, которое помогает дочерям Евы запускать свои коготки в добычу. Не кокетничала, не флиртовала. Когда Матвей с покаянной горечью сказал ей, что теперь почти не бывает дома, Лика пожалела Тому. «Ты такой хороший, она тебя любит. Я не умею так». Эта женщина была другая. Как инопланетянка. И это его очаровывало. Но и пугало. Потому что в инопланетном организме другие генетические коды, инфекции, вирусы и бактерии. И всё это может уничтожить его собственный разум и тело.

До какой степени она больна Матвей узнал, когда попытался её поцеловать. Всего один раз. И обнаружилось, что Лика была абсолютно лишена каких-либо сексуальных желаний, а посягательство на своё тело воспринимала как намерение причинить боль. Она забилась на балкон, не открывала дверь и рыдала. У Матвея появились серьёзные подозрения, что единственная беременность была результатом насилия, или же Лику напоили до бессознательного состояния. Спрашивать об этом он не хотел. Помнил глаза умирающей Кати.

Поэтому они просто вместе смотрели старые фильмы в маленькой квартирке, выходящей окнами на круглый изгиб Карповки, и ни о чём не думали. Вернее, Матвей уже страшно страдал, но присутствие этой чуть угловатой женщины с худенькими плечами и внимательными глазами, действовало на совесть как глубокая анестезия. О Кате они не говорили, хотя её фотография всегда стояла на старомодном хозяйском серванте. Матвей лишь один раз отвёз Лику на далёкое пригородное кладбище, где неимоверными усилиями выбил место для ребёнка.

На похоронах был лишь он, Тома, которая плакала так, будто хоронят её собственную дочь, да девушка-волонтёр, прикипевшая к молчаливой маленькой художнице всем сердцем. Она положила Кате в ручки новый набор ярких фломастеров, похожий на букетик цветов. Анжелика не спрашивала, как умирала дочь, но несколько раз Матвей находил её ночью на балконе, оцепеневшую, с текущими по щекам слезами. Он пытался увести её в комнату, но встречал сопротивление, тело Лики становилось негибким, холодным, будто деревянным. Она оставалась на ночном холоде белых ночей, как часовой, которому нельзя покинуть пост. Лишь, когда начинали громко дребезжать первые трамваи, Лика возвращалась в комнату, ложилась и мгновенно засыпала.

Невольно, Матвей сравнивал Лику с женой. Он уже понял, что тяга к мечтательным, тревожным женщинам, – это его крест. Но жена, глубокую вину перед которой он переживал, убегая в свои параллельные пространства, всегда слышала голоса близких, зовущих её обратно, нуждающихся в ней. Тома летела обратно, и грудью кидалась на любую амбразуру пришедшей беды. Лика была неспособна оказать сопротивление. И Матвей с ужасом чувствовал, что не может прервать странную связь, не может бросить женщину, которая нуждается в нём как больной ребёнок. Ведь от стояния на ночном балконе до могилы – всего один шаг. Шаг вперёд.

Тома ничего не знала об отношениях с Ликой, хотя что-то почувствовала на похоронах Русалочки. Какую-то необыкновенную душевную связь Матвея с умершей девочкой. Как всякая глубоко любящая женщина, она не допускала и мысли о неверности, но чувствовала, что муж отдаляется. Матвея это медленно разрушало изнутри, хотя физической измены, по сути, и не случилось. Он стал тихим и угрюмым. Ласкал дома Лешку и погружался в диссертацию, которую как раз тогда писал. На все расспросы отвечал – много работы, устал. И Тома верила. Только постепенно спрашивать перестала, словно боялась услышать что-то страшное. Стала раздражительной, частенько они выясняли отношения, хотя Тома не выдвигала никаких обвинений. Она ждала его по вечерам, старалась приодеться и приготовить что-то вкусное, предлагала послушать музыку, которую они вместе слушали раньше. Но Матвей ускользал и уклонялся. А когда Тома молча уходила в другую комнату, смотрел ей в спину с болезненной печалью. Ему мучительно хотелось положить руки ей на плечи, погладить пушистые волосы, убранные в хвостик, поцеловать особое местечко на шее, где чувствовалось биение её сердца. Матвей знал, что терять Тому нельзя – это всё равно, что потерять самого себя. И всё же продолжал ходить в квартиру около узкой речки, жмущейся к роскошному Ботаническому саду. Хотя каждый взгляд на этот сад, немилосердно вскрывал память, и он видел их с Томой юными, двадцатилетними, гуляющими по его потаённым, окраинным аллеям.