Эдуард Дипнер - Гроздья Рябины

В шахтерском Старом Городе нет домов выше трех этажей. Под городом – шахтные выработки, и когда вырабатывается угольный пласт, снимаются крепи, идет посадка, проседает почва, кренятся дома, и их подпирают сбоку упорами из старых шахтных стоек. Египетскими пирамидами высятся горы шахтных терриконов. Медленно ползет по террикону вверх шахтная вагонетка, вот она достигла вершины, опрокидывается, и летят по склонам глыбы породы. Среди породы попадаются куски угля, и ползают по склонам горы люди с мешками, выбирают эти куски, привычно увертываются от камнепада. Неустанно, днем и ночью ползут вверх вагонетки, растет и пухнет черное чудовище – рукотворный вулкан, изрыгается наружу земное нутро, приближается к шахтерскому самострою, обступившему шахту, уже залетают во двор черные вулканические бомбы, и людям приходится уходить, бросив самодельное жилище. Как и положено вулкану, террикон дымится по склонам струйками сизого дыма, а ночью дрожащее марево тлеющего угля взмыто высоко в небо, и яркие степные звезды припали к его гигантскому конусу. Шахтерские поселения – Шанхай-город, Копай-город – окружают шахты. Глинобитные мазанки – глинобитный пол, три ступеньки вниз – лепятся друг к другу; вьются, изгибаются узкие улочки: Первая Загородная, Вторая Загородная… Десятая Загородная. Вода – в колонках, по одной на улицу, в очередь; помои выливаются тут же, засыпаются золой из печек, и все глубже опускаются в землю окошки мазанок, вот уже вровень с улицей, вот уже ниже уровня… Старый Город лишен красок, здесь не растут ни трава, ни кустарники. Тонкая угольная пыль висит над ним, проникает через окна, неистребимо осаждается на подоконниках, на только что выпавшем снеге, на вороте свежей рубашки, на душах живущих здесь людей. Он обречен на вымирание, этот старый город, и вокруг него огибающим кольцом уже строится новая Караганда – Майкудук, Михайловка, Федоровка и Новый Город, с широкими проспектами, Вузами и дворцами.

Василий Александрович Усатый никогда ничего не забывал и не оставлял без внимания. На ближайшей оперативке он поднял Диканова:

– Слушай, кто у тебя живет в общежитии на заводе?

– Как кто, Василий Александрович? Молодые специалисты, в левой половине – мальчики, в правой – девочки.

– Развели б…ство! – директор никогда не стеснялся в выражениях. – Вот что: когда у тебя вводится общежитие в Майкудуке?

– Я давно бы сдал, осталось только поштукатурить и покрасить, так ведь отделочников не хватает.

– Где начальник стройцеха? Слушай меня: ты сегодня же своих баб-отделочниц переведешь на общежитие, и чтоб через неделю всех девок с завода перевели в Майкудук! А на их место – там две квартиры – поселите главного механика и начальника паросилового цеха. Они оба молодые, вот пусть живут на заводе и обеспечивают. Ты, отдел кадров, проверишь и доложишь мне лично.

Слово директора было абсолютным законом. Это был его завод. В начале войны машзавод имени героя гражданской войны Пархоменко из Ворошиловограда (бывший и нынешний Луганск) вместе с молодым инженером Усатым был эвакуирован в Караганду и размещен в центре шахтерского поселка. Цеха строили второпях, на ходу организуя выпуск военной продукции, потом достраивали, перестраивали. После войны он получил статус Госмашзавода и оснастился новым оборудованием – американским, полученным по ленд-лизу и немецким, полученным по репарации, по отбору из грандиозной свалки в Сибири, куда свозилось все из Германии, после разберемся. Заместитель начальника цеха Усатый дослужился до директора завода. После войны на заводе работали пленные немцы, а в конце сороковых здесь разрабатывал и собирал первый советский угольный комбайн изобретатель Макаров. Теперь завод специализировался на оборудовании для углеобогатительных фабрик, на нем работали три с половиной тысячи человек, имелось развитое инструментальное хозяйство и ведущее в отрасли специальное проектно-конструкторское бюро.

Караганда и этот завод были своими для Германа. Здесь, в двухстах метрах от завода он окончил среднюю школу и сразу же, в шестнадцать лет начал работать разметчиком в механическом цехе. Отсюда он ушел служить в армию и, демобилизовавшись через три года, вернулся на завод. К тому времени у него за плечами было три курса заочного института, и работал он конструктором. На этом заводе работали его старший брат, двоюродная сестра Виля и дядя Артур. Эту семью хорошо знали на заводе, и прощали Герману его молодость.

Герман был рыжим.

Ярко рыжим.

Огненно рыжим.

Рыжих от природы людей мало на земле. Откуда, по какой прихоти природы среди тысяч и тысяч черноволосых, каштанововолосых, русоволосых появляются эти инопланетяне с кострами на голове и нежной, молочно-белой кожей, покрытой россыпью веснушек? Рыжим трудно живется на этой земле. С наивной детской жестокостью изводят их соседские мальчишки: “рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой, а дедушку кочергой!” И нужно драться до крови, чтобы отстоять свою непохожесть, свое место на земле… или замкнуться в скорлупе обид и собственной необычности, неправильности. Нежная, тонкая кожа не защищает от солнечных лучей и острых взглядов, покрываясь малиновыми волдырями и ожогами. Рыжие ранимы и обидчивы, ссадины и ранки долго не заживают на их тонкой коже и в их нежной душе. “Рыжий” – это клоун, мишень для насмешек. “Блондин неудачного цвета” – это про рыжих. Рыжий всегда и во всем виноват. “Да что, я рыжий что ли?” – последний аргумент, когда уже нечем оправдываться. И с этим рыжему человеку приходится идти по жизни и всегда быть готовым отстоять свое право быть таким.

Терпеливый мой читатель! Если случайно среди вереницы голов твой взгляд упрется в яркий оранжевый сполох, не пялься на него, он такой же человек, как ты, и он не виноват, что природа так необычно отметила его.

Генетики говорят, что гены темноволосости доминантны, что человечество неуклонно темнеет, и лет через двести среди одинаково темноволосых и смуглых людей уже не встретишь мальчишку с ярким цветком на плечах. А жаль!

В детские годы Герка трудно переживал свою рыжесть и конопатость, а потом притерпелся, привык. “У тебя голова не рыжая, а золотая, и не только снаружи”, – утешала его мама. Голова у него, действительно, была светлой, Герка учился легко, без напряжения, и был всегда круглым отличником и гордостью школы. Ни у кого не было сомнений, что он окончит школу с золотой медалью, единственный из выпуска. Носитель немецкой фамилии, выселенный из Москвы с началом войны, Герка был лишен гражданских прав, приписан к месту проживания, и золотая медаль открывала ему возможность вырваться из этого унизительного положения, возможность поступить без экзаменов в любой, лучший ВУЗ страны.