Виктор Свинаренко - Белуха. Выпуск №6

Посмотрел на девочку почтальон и сказал, что за иногороднее письмо надо заплатить двадцать копеек.

Вынула Машенька денежки из кармана и положила их на стол перед почтальоном.

Насчитал почтальон 18 копеек, подумал минутку и сказал:

– Иди домой, деточка, отправлю я твоё письмо до города Москвы, а там как Бог даст.

Через полмесяца подъехала к дому Агафьи Еремеевны Чулденко большая чёрная машина. Вышли из неё люди в чёрном, зашли в дом Агафьи Еремеевны, окинули его бедное убранство строгим взглядом и один самый важный начальник – большой толстый человек громко проговорил: «Кто здесь Маша Чулденко?»

На печи что—то зашуршало, и с неё спустилась маленькая девочка.

– Я Маша, – сказала она, низко опустив голову.

– И сколько тебе лет девочка? – спросил её большой главный начальник.

– Восемь, – ответила Маша.

Гости переглянулись. Не могли поверить своим глазам. Худенькой, маленькой девочке, как только увидели её, мысленно дали не более четырёх лет.

– И кто же письмо написал, которое ты отправила в Москву товарищу Калинину? – спросил её второй начальник, тоже большой и упитанный человек.

– Я, – ещё ниже склонив голову, ответила Маша.

– Ты писать умеешь? – вновь обратился к ней главный начальник.

– Я в школу два года ходила, потом дома книжку читала.

– Вон оно, что… сама говоришь, это хорошо. А кто надоумил тебя письмо написать товарищу Калинину?

– Никто, дяденька, – всхлипнув, ответила Маша, – сама. Мамочка у печи ворону варила, а я писала.

– Ворону? – одновременно проговорили большие толстые начальники.

– Мама её нашла, она не убивала её, дядечки! Она не виноватая! Во дворе нашем ворона лежала, – испугано выпалила Маша, предполагая, что сказала лишнее, за которое можно понести наказание.

– Вот тебе листик бумаги, напиши—ка и нам письмо, – подойдя к столу и вынимая из портфеля белый в клеточку листок и карандаш, проговорил второй начальник.

Маша села на лавку, придвинула к себе листик, взяла в руку карандаш и посмотрела на начальника.

– Пиши. Здравствуй, дедушка… – начальник призадумался.

– Каверин, – подсказал главный начальник.

– Да, Каверин. Пишет тебе девочка Маша. Мы живём плохо…

Начальник смотрел, как Маша пишет, потом сказал:

– Хорошо, достаточно, – взял письмо и, внимательно рассмотрев его сказал. – Молодец, девочка. Теперь я точно знаю, что это ты написала письмо.

После этого начальники вышли из дома, сели в чёрную машину и уехали.

Агафья Еремеевна, подошла к дочери, села рядом с ней на скамью и тихо заплакала.

– Будь, что будет! Пусть будет так. Что мучиться! В лагерях—то оно могёт быть ещё и лутше. Там могёт быть кормют, а здеся, – утирая слёзы краешком узелка головного платка, – не жизть. День, два, может месяц, и помрём все.

Через неделю к дому Агафьи Еремеевны Чулденко подъехала грузовая машина. Вышел из неё мужчина в телогрейке, вошёл в дом и сходу сказал:

– Прочитал ваше письмо Михаил Иванович Калинин. Подарок вам прислал. Одевайся хозяйка, корову принимай. Мануфактуру кой—какую, валенки, и пальтишки всем. Будет теперь в чём в школу ходить… детям твоим, – сказал, а у самого слёзы на глазах.

P.S. Больше никто в семье Чулденко не умер. Мария Тимофеевна Чулденко, 1928 года рождения, в 1944 году была принята стрелком в военизированную охрану Ужурского участка железной дороги. Родила и воспитала четверых детей – Людмилу, Татьяну, Галину, Сергея. О судьбе брата Агафьи – священнослужителя, ничего не известно.

Пятилетняя Верочка очень любила свою единственную куклу Любочку, но маму больше всех на свете, и хотя она видела её лишь по вечерам и в воскресенье (мама уходила на работу, когда Верочка ещё спала), первые слова, произносимые Верочкой по утрам, были только: «Мамочка! Милая мамочка, я люблю тебя!»

– Мамочка, я люблю тебя! – открыв фиалковые глазки, с улыбкой говорила она, затем крепко прижимала к своей груди лежащую рядом на одной подушке куклу Любочку, откидывала одеяло и опускала на пол тонкие ножки.

Заправив кровать и умывшись из висящего на гвозде рукомойника, Вера подходила к окну, улыбалась солнцу, здоровалась с воробьями, копошащимися в пыли, затем садилась за стол.

Заботливыми руками мамы льняным полотенцем были накрыты стакан молока и несколько ломтиков сайки. Наскоро приняв этот немудрёный завтрак, Верочка подходила к своей кроватке, брала на руки куклу Любочку и, разговаривая с ней, начинала игру.

– Сейчас я сошью тебе новое платьице, и мы пойдём с тобой гулять! – каждое утро говорила она своей любимице и приступала к работе.

Да простит меня читатель за краткое отступление, следующее ниже этой строки, но с ним будет проще понять время и события, о которых хочу рассказать.

Верочка жила с мамой в посёлке Ильича, растянувшемся узкой лентой в одну улицу от железнодорожного моста, – справа; до дома бакенщика, стоящего особняком на высоком холме и зорко смотрящего на могучую Обь, – слева. Посёлок Ильича, – официальное название окраинного населённого пункта города Барнаула, народ же его называл просто – Кожзавод, это потому что в 1918 году на его левой окраине вырос кожевенный завод, но главная причина, по которой народ редко упоминал Ленина, вероятно, заключалась в другом. Стыдились жители посёлка называть свой угрюмый населённый пункт именем великого вождя, очень уж беден он был, мрачен и сер, – покосившиеся хибары, прогнившие заборы, толстая едкая пыль в засуху и непролазная глубокая жирная грязь в сезон дождей по всему полотну дороги, по которой, нередко падая, могли передвигаться только люди. Конечно, шли машины и лошади тянущие гружённые чем—то телеги, они и взбивали грязь дороги в липкую студенистую массу, но даже этот гужевой и моторизированный транспорт часто крепко прилипал к колее на час и более. И так по всей ленте единственной улицы, названной тоже в честь Ильича – Ленинской. Лишь в центре посёлка с бараками, на которые зорко смотрел с высокого постамента И. В. Сталин, по—хозяйски укоренившийся на центральной и единственной площади посёлка, были проложены пешеходные деревянные мостки, дорога же из конца в конец утопала в пыли или грязи, в которую даже нерадивый хозяин не выпускал собаку. Не поворачивается язык сказать «чисто» и о центральной площади, но относительно того далёкого времени, в которое я мысленно переношусь этими строками, она смотрелась довольно—таки опрятно. Очевидно, это оттого что редкий человек заходил на неё, значит, и не месил своим сапожищами грязь и не поднимал пыль. Что останавливало жителей посёлка перед той площадью? Что заставляло их обходить её стороной? Давящая атмосфера, исходящая от памятника И. В. Сталину! Даже бревенчатый клуб, уныло смотрящий серыми стенами на спину белого гранитного гиганта, казался каким—то придавленным и прокажённым. Гранитный Сталин был здесь владыкой. Памятник, от слова память! Жил человек, свершил великое дело, – достоин памяти потомков! Но он—то ещё жив, – вождь всех народов! Зачем ему памятник, почему его портрет украшает фасад заводского клуба?