Сергей Солоух - Love International

– Well? – встретил вопросом мистер Обри. – Ну что?

– Action, – сухо сообщил Виктор. – Public protest againts dump… Дорогу перекрыли… Blocked the speedway… Протестуют против свалки московских отходов в Островцах…

– Is it far from us… from Myachkovo? – оживился Бартоломью, как будто даже заинтересовался. – От нас далеко? От Мячково?

– Quite far, – успокоил Большевиков. – Не рядом…

– Perfect! Отлично, – сказал британец и как человек, выросший в самой колыбели мировой демократии и с молоком матери впитавший готовность и способность без возражений принимать все неудобства в жизни, что могут приносить с собой разнообразнейшие формы выражения общественной позиции и мнения, продолжил быть естественным. Он вышел из машины, перелез через низкий отбойник и скрылся в тенетах густых ветвей, свисавших до земли из-за забора придорожного строения. Такая же красная, как и у Большевикова рубаха просвечивала сквозь листву, еще были видны ноги в зеленых летних брюках и рыжие ботинки из толстой бычьей кожи. Веселый шипучий ручеек возле них не появлялся лишь благодаря счастливому обратному уклону обочины.

И в этот момент полного и безусловного торжества английской прагматичности и парламентаризма Халва заговорил по-русски.

– Холера! – он произнес ясно и четко за спиной у Большевикова. И тут же снова повторил все то же слово: – Холера! – наверное, чтобы Виктор и не думал, будто ослышался. – Холера! – А потом добавил совсем уже загадочное, но тоже очень четкое и ясное: – Ковер!

Пораженный Большевиков обернулся и сам, от изумления, наверное, стал говорить по-русски:

– Нет, Казимир, не ковер, транспарант с надписью, мы называем это транспарант…

– Ковер! – настаивал американец с чикагской юностью, но польскими корнями. – Ковер!

Белки его голубых глаза заметно покраснели, а вечно улыбающиеся губы казались серыми.

– Ковер! – еще раз повторил Казик с совершенно уже неподдельным отчаянием.

И тут Виктор понял, что это не русский язык вовсе, другой, с очень похожими, знакомыми как будто бы словами, но смысл имеющими, как видно, совсем иной, и перешел на английский. Счастливо и одновременно как однозначный, так и односложный:

– What do you mean, Kaz? В чем дело? Что случилось?

К американцу тоже возвращалось спасительное самообладание, цвет глаз и губ стремительно нормализовался.

– Caviar, – сказал он четко и понятно. Икра! Очень дешевая икра в маленьком магазинчике напротив их отеля на Мясницкой. Добрыни́нский, говорил Халва, нажимая на первую «и». Dobrynínskiy! Там очень все дешево, в два раза дешевле, чем в дьюти-фри. У родителей через две недели юбилей свадьбы. Сорок лет вместе. We’re gonna celebrate. Когда он закрывается? До которого часа работает? Добрыни́нский? До семи или до восьми? Eight or seven?

Ах, вот оно что! Ну, это поблагороднее, конечно, поатмосфернее борщевой экономики мистера Обри и его левых чеков. Икра в два раза дешевле, чем в аэропорту. Ковер! На юбилей. Родителям.

Виктор посмотрел на часы. До половины шестого оставалось восемь минут.

– Yes, unfortunately, можем и не успеть, если он, этот Dobryninskiy, до семи…

– Курва! – вновь перешел Халва на то, что, видимо, считал русским языком. – Курва! – и тем уже окончательно себя вписал в округу, в ровное и плоское Подмосковье, что обязательно предполагает в комплект к последними словами ругающемуся водиле с голым торсом еще и выражающегося точно так же пассажира в белой отглаженной рубашке с вышивкой шелком на левой груди.

В иерархии большой компании Борис Ильич Винцель был очень важным и заметным человеком, а по натуре очень недобрым и совершенно непредсказуемым. Его боялись и ему не доверяли. Но именно от него Виктор Большевиков впервые услышал нехорошее слово «буржуи». После чего и оказался, собственно, в Москве. И это, вне всякого сомнения, лишь потому, что мог и даже имел право, единственный из окружающих, звать Винцеля просто Борисом, и даже иной раз без лишних, посторонних и свидетелей и вовсе Боря. Мог ему тыкать.

Вплотную подобравшийся к пенсионному, осеннему десятку Борис Ильич давно уже не напоминал того, кем был в прекрасной молодости, – всего на роликах, на смазанных шарнирах и на пружинках аквалангиста. Ныне он смахивал больше всего на утопленника. Его некогда ловкое, сухое тело безжалостное время надуло, накачало какой-то кисловатой, липковатой жижицей. Пузатый толстячок, весь из мешочков, из подушечек и валиков. Рука, протянутая для рукопожатия, буквально погружалась в его ладонь. Пальцы засасывало, как в тину, как в болото. Несчастные потом мучительно хотелось вымыть и даже простерилизовать. О том Борьке́ из тысяча девятьсот восемьдесят второго, что делил с Витькой Большевиковым комнату в аспирантском общежитии на Беляевке, напоминали только глаза. Крупные, синие, но с какой-то живой гальваникой внутри, с искрой, очень подвижные и вездесущие. Прямо-таки электрические на фоне всего прочего, под флером, пленкой чего-то плавали и вдруг выныривали, выстреливали, как два веселых радужных пузыря.

Двенадцать лет тому назад, на заре нового, невиданное обещающего тысячелетия в южносибирской квартире Большевикова стал звонить настырными и длинными междугородными трелями домашний телефон. Виктор снял трубку.

– Алло!

На той стороне отозвался человек из тысячелетия предшествующего, с итогами и результатами как будто уже подведенными и сданными в архив.

– Привет. Ты очень занят? Мог бы на денек подскочить в Томск? Немного пообщаться с нашими буржуями?

Ничто не предполагало возможность этой дружбы, даже длительное сожительство в одном довольно тесном помещении. Разница в возрасте почти десять лет, разные институты, пусть и академические, нефтяной и горный, но главное характеры, совсем несходные. Очень расчетливый и энергичный, а потому недобрый и ехидный Боря. Сливной бачок, сангвиник – только за ручку тронь и все вокруг бурлит. И флегматичный, как черное ведро с талою водой над костерком с полусырыми щепками – реакции ждать вечность, Витька Большевиков. И тем не менее сошлись.

Бабушка Большевикова, Вита, Виктория Михайловна Поспелова, тезка, в честь которой или для умиротворения которой он и был назван, любила говорить, чему-то особенному удивившись или поразившись: «Ишь ты, нас – рать татарская!» Звучало это одобрительно, как будто в самом деле очерчивая некий круг своих, буквально или фигурально. И в детстве Виктору частенько казалось, что он и мама именно в этот боевой круг, ратный, славный, как раз и не попадают. Оба. Не входят в ряды людей уверенных, решительных, в любой момент готовых к бою. И удивительно поэтому и страшно было то, что рать эта, татарская, монгольская, всемирная, не важно, главное, мобилизованная и вооруженная, стоящая на стременах, на башне танка, с биноклем и ружьем, всегда его, Большевикова, считала за своего. И принимала, и одобряла, и любила. От бабушки, крутой и грозной, до Винцеля, ехидного и злого. Была его судьбой, которую Виктор, по крайней мере так ему хотелось и казалось, стремился избежать, отталкивал, но вот…