Сергей Солоух - Love International

– And what about lunch, gents? В Москве обедаем? Back in Moscow?

– What’s wrong with the canteen, Victor? А что, столовая закрыта? Let’s have a borsch!

А впрочем, возможно, тут было и другое. Не одно лишь на этом берегу Атлантики всегда заветное желанье указать любому и уж тем паче новоявленному янки его место. Бартоломью Обри относился к той редкой, буквально краснокнижной категории британцев, да и вообще англосаксов, что ели суп. Возможно, в самом деле, по вкусу оказался русский дух, ну или просто оттого, что сверх всего мистер Обри был прижимист и расчетлив. И чеки для отчетов подбирал любые. Свои и не свои. Причем везде. Ну а в дешевой пролетарской столовке он подхватывал сразу две большие дымящиеся тарелки похлебки дня, щей, борщеца или солянки, к ним полбуханки серого, пещеристого хлеба, нарезанного сантиметровыми рублевыми кусочками, и ел. Буквально смаковал, каждый обмокнутый в бурду толстый кусок тщательно перемолачивал, перетирал во рту, горячей юшкой догонялся и сглатывал все сладко, как в кошелечек сэкономленные пенни. По курсу лета две тысячи двенадцатого, один к пятидесяти. И все это, когда там, наверху, в комнате для гостей брезгливый Казик давился крекерами и кофе.

Еще через два часа, когда уже точно ничего не оставалось, как на дорожку отлить и двинуться к машине, Бартоломью неожиданно расцвел:

– Warranty stock…

Ба! Вспомнил… Склад гарантии… Ни один аудитор этими грязными чушками, что время от времени привозят от клиентов, никогда в жизни не интересовался, не думал и не беспокоился о них, но это ведь не аргумент, когда из потайного кармана так ловко выхватываются и на кон эффектно ставятся и добросовестность, и тщательность, и, главное, преданность интересам простых акционеров и инвесторов компании. О’кей. Каз и Виктор встали, но тут Бартоломью Обри проделал еще один типично английский номер. Финт белого, тяжкое бремя мира несущего человека. Я сам!

– Don’t bother, sirs… Just me and Paul…

И тут же с решительностью покорителя бескрайних территорий Азии и Африки распахнул дверь гостевой и растворился во тьме промышленных пространств с единственным, но верным ему аборигеном, сменным складским мастером Павло. Давным-давно в Россию мотанувшим на заработки из Полтавы, да и прижившимся.

Это была уже не просто задержка, а профессиональная саечка американцу Казу Халве. Щелбан. Что? Не додумались там, у себя, под боком у штаб-квартиры в Далласе? Yankee-doodle… yankee-doodle… A-giving orders to his men… Ну а мы, простые английские экспаты в норвежском офисе, it’s a long way to Tipperary, Piccadilly and Leicester Square, однако, тем не менее не лыком шиты, не лаптем щи хлебаем…

We didn’t know how to tickle Mary, But we learnt how over there…

Да, мудра политика глобальной компании, над офисами, заводами, сервисными и дистрибуционными центрами которой никогда не меркнет свет, никогда не заходит солнце от Китая до Мексики, через Самотлор и Эр-Румайлу, всегда отправляющей аудиторов на дело парами, двойками, четверками и тройками, из разных стран и не контачащих один с другим континентов. Надежно защищает такая практика имущество и бизнес миллионов ее совладельцев. Простых и привилегированных. Но вот душу и психику отдельных сотрудников – совсем необяза-тельно.

Щеки Казика Халвы, ударение в фамилии на первый слог, медленно, но неуклонно меняли мягкие кисельные тона «джонаголда» на кроваво-багровые «китайки» и «титании», делая вечную, приклеенную навсегда улыбочку буржуя из Штатов все более и более неестественной. И было совершенно очевидно, что он, как и Виктор, и слышит, и отслеживает фиоритуры марша там, за стеною, в недрах склада. И представляет себе диалог вечного англичанина и вечного украинца на языке, который первый считает русским, а второй английским:

– To eto?

– Це it!

И бесится. И непонятно почему. Ведь он, голубоглазый и улыбчивый, еще возьмет свое. Каз Халва. Всех перекроет. Насобирает, наскребет, да, уж конечно же, достаточно на самый гнусный, саркастический, полный подначек и подколок отчет, рядом с которым простое и прямолинейное творенье мистера Обри, со всеми его складами гарантии, будет смотреться похвальной грамотой и благодарственным письмом. Так уже было год назад, когда Каз приезжал с хмырем из Венесуэлы и теткой из Тяньцзиня. Но, впрочем, те, прошлогодние, ему выказывали безмерную лояльность и почтение. Не прекословили и не перечили. Венесуэлец Мануэль охотно соглашался быть Ману, а китаянка, в электронной почте Zhibin Chen, сама, без принужденья представлялась – Салли.

Но, впрочем, лечил сэр Бартоломью своими бравыми, походными руладами не больше сорока минут, хотя они кому-то, может быть, и показались парой часов. В четыре все провода были отстегнуты, скручены, лэптопы сложены в сумки и рюкзачки, шелковые пряди закладочек разглажены, в нужное место ежедневников вложены, а сами пухлые закрыты – можно ехать. Двигать в гостиницу. Это был последний день гостей из внутреннего аудита. Бартоломью Обри улетал завтра утром, а Каз сегодня, но поздно вечером, ближе к полуночи, так что и в смысле логистики, потоков транспортных и пассажирских, процесс прощанья-расставания особой спешки не предполагал. Но что-то все равно гнало, торопило Казика Халву, человека с большою детской головой и мягкими ладонями младенца-переростка. Быть может, просто мячковские поля его томили, мелкими рощицами и кустами нерегулярно утыканная нива с далеким горизонтом и запахом Москвы-реки, нечто своей примитивной вольностью и первозданной дикостью враждебное и чуждое его уму, привыкшему работать только с прирученным, обузданным и запряженным в дело. И современное, и правильное.

Быстро выскочили на Новорязанское шоссе и полетели против полуденного трафика легко и хорошо, и вдруг у самой развилки на Быково и Жуковский уткнулись в задницы автобусов и фур. Сначала показалась досадная пяти-десятиминутная задержка – длинномер задержался, застрял, выворачивая из правого ряда налево, или бесконечный отряд дошкольников переходит дорогу, никуда не спеша, из одной недели каникул в другую, но минуты отстегивались, а неподвижность все больше и больше утверждалась, из местной, районной превращалась уже в областную… В холодной ладошке бокового зеркальца чистое серое сменилось многоцветьем. Крыши, фары, стекла множились и множились сзади, хвост обесточенных, стреноженных стремительно и неуклонно рос, тянулся к Сельцу и Заозерью, и гудки носились в воздухе, как вспугнутые галки…

– Accident? – ну то есть ДТП, лениво предположил Обри, сидевший рядом на пассажирском.

– Looks like it, – ответил Большевиков. – Что-то вроде того… Буквально нескольких минут не хватило. Могли бы и проскочить!

– Bad luck!

Халва на заднем сиденье молчал, и не предполагал, и не гадал. На широком и комфортном диванчике он громоздился, словно сведенный судорогой… торчал, как куча мерзлого навоза. В голубоватой полоске салонного зеркала он отражался вполне как часть, и очень естественная, того самого пейзажа, который был ему не по душе. Не шел к его улыбке. Что в синеве машинной оптики стояла теперь перед глазами Большевикова заледенелой птичкой на фоне замерзшего сзади джипа. Все той же галкой, только дохлой. Эх, упромыслила земля, просторы Родины беднягу. Вписала все же в унылый свой, тоскливый, скудный пленэр, случилось то, чего, наверное, и опасался коллега зарубежный Каз. Старясь побыстрее сделать ноги. Улепетнуть. Ан нет. Он все же стал своим здесь, на минутку, на секунду, но сейчас…