Б. Бонанно - Diablo

И вот, когда я наткнулся на широко улыбающуюся, с белоснежными зубами, Джем, то заключил её в страстные объятия лишь по одному её обращению: «Ромочка, с Новым Годом, пупс». Я решил её оттрахать, как того требовала моя несокрушимая совесть, о да. Тем более под героином я мог долго не кончать, значит, нас впереди ожидал невероятный экстаз.

На широкой кровати в гостиной «Орлёнка» мы с Джем валялись голышом. Она трогательно обнимала меня, и мне было хорошо от этого. Я курил сигарету и ласкал её волосы, желая, чтобы ей было максимально комфортно со мной. И не только с Джем, я был ласков с каждой, с кого стягивал трусы. Да, это был ритуал. Я вновь думал о любви, меня измучил этот вопрос, и я решил обсудить его с Джем. Интересно узнать, что она думает.

– Джем! А ты кого-нибудь любила из парней?

– Конечно, любила. Вот тебя я люблю!

– Меня? Ты что? Шутишь, Джем?

– Раз я у тебя голая в постели, значит, люблю…

– Ты хочешь сказать, что смысл в любви – это быть голой в постели с мужчиной? То есть периодически лазить в постель мужчины – это значит любить его?

– Если я много чего не говорю тебе и во многом не признаюсь, это не повод, чтобы ты сомневался.

– А как не повод? – я приподнялся, облокотился о кровать и посадил Джем поудобнее для разговора. – Если я не знаю то, что ты знаешь ты, и это касается меня, как мне тогда узнать?

– Ты хоть раз интересовался, какой мой любимый цвет? Как зовут мою маму?

– Нет. Никогда?

– Вот видишь! Тебе самому безразлично, что творится во мне, какого цвета мои мысли.

– А какого цвета твои мысли, Джем?

– Цвета любви, Ром? Любви…

– А с чем можно сравнить этот цвет?

– М-м-м-м, с цветом радуги.

– Ха-ха… У радуги ведь много цветов.

– Вот именно, Ром, много. А каждый выбирает свой цвет. По своему вкусу.

– Ты хочешь сказать, каждому своё?

– Каждому своё… Вот например: ты моё, но не мой, ты со мной, но ты мне чужой.

– И ты меня любишь?

– Люблю, Ром, очень люблю…

Я притянул её к себе и мы слились в нежном поцелуе. В ту секунду я целовал её чувственно, очень аккуратно, но когда почувствовал эрекцию, то развернул девушку спиной и посмотрел на неё глазами животного. Я сделал с ней то, что она любила во мне.

22:03

Я проснулся дома, уже далеко за полдень. В ту пору я жил с мамой и с годовалым племянником. Родители уже не жили вместе, но папа нет-нет, да и навешал маму. Как ни крути, он все равно оставался царём, ибо содержал нас. А мы с мамой были семьёй под одной крышей, но в наших комнатах протекала разная жизнь. Мама полностью отдавалась воспитанию внука, а я был предоставлен самому себе. Конечно, отец беседовал со мной на разные темы, но и там я был не свет души. Почему? Не знаю и не хочу судить об этом. Знаю одно: я любил свою семью. Настолько, насколько я умел любить.

Сестра родила сразу после того, как в раннем возрасте вышла замуж в Грузии и осталась там жить в частном доме у дедушки с бабушкой. Но она уже была не такая, как в детстве. Её характер набрал сверхсильные обороты, и она стала неуправляема. А стариков мне было жалко, их я любил так же безумно, как в детстве. Но и я уже не был собой.

Наркотики утопили меня в реке, которая всё больше и больше поглощала меня. Я это понимал, но сделать ничего не мог. Врачи, больницы, домашний надзор и прочее, всё было без толку пройдено. Всё возвращалось на круги своя. Дольше всего я держался шесть месяцев, и то заливался алкоголем, нюхал кокаин, иногда курил анашу. В общем, одно говно сменил на другое. Ничего хорошего. Просто усугубил. В тот день в «Пирамиде» с одним нажатием на поршень шприца я смыл все полгода в жопу – глубокую, мрачную жопу.

Вот и проснулся, чтобы вновь найти то, что меня по-тихому ведёт к могиле. Но тогда я не думал об этом, мне просто хотелось кайфовать. Я поднялся с постели, пошёл мыться, приводить себя в человеческий порядок.

После душа зашёл на кухню. Мама возилась с посудой, племянник восседал в своём кресле с множеством игрушек и дурачился. Я поцеловал маму, подошёл к племяннику, присел на корточки и показал ему язык. Он улыбнулся наивной детской улыбкой и начал кидать на меня игрушки. Я сказал ему:

– Ну что ты бесишься, тигрёнок? Весь в маму!

И тут мама со спины прокомментировала:

– Не дай бог, я этого не позволю. С вами я обманулась, но с ним не допущу такого.

– Ладно, мама. Не заводись. Береги нервы.

– Мои нервы давно умерли. Это эмоции.

– Тогда береги эмоции, мам. Накормишь?

– Открой холодильник, там есть всё. Я занята, а ты не маленький мальчик. Маленький – вот, и кормлю с руки его, – указала кивком на племянника.

– Папа не звонил?

– Утром набирал, может заехать вечером. Тобой интересовался, я сказала правду.

– Какую правду?!

– Что это не дом тебе, а гостиница. Что по два-три дня тебя дома не бывает, и даже в магазин за хлебом мне с ребёнком приходится спускаться.

– М-да, я понял. И что он сказал?

– Что в этом я виновата, – заплакала она.

– Ма-а-а… ну прошу, умоляю, мам.

Попытался обнять её, но она меня оттолкнула. Это было тяжело. Слишком.

Я близко даже не подошёл к холодильнику, отправился к себе в комнату. Закрыл за собой дверь, надел толстовку с надписью на груди «Opium». Включил Тупака – Dier mama, натянул до подбородка капюшон, сел на пол и стал плакать, плакать, и ещё раз плакать. Я плохо переносил, когда расстраивалась мама. И когда я понимал, что между нами пропасть, это усугубляло тяжёлое состояние моей души. Мне необходимо было вырваться из этого мучительного плена. А такой выход безоговорочно гарантировал героин. Конечно, в совокупности с женским полом. Значит, надо найти эту дрянь и замутить с девушкой. Вот так я решил.

Уже ночью я, как истинный царь, которому всё по колено, который не имеет никаких проблем и забот, лежал на кровати с раздвинутыми ногами, раскумаренный в хлам. А Ольга Три двести активно старалась, чтобы я кончил, но никак не могла… Работала губами, ритмично насасывая мой прибор, да что только не делала: снизу вверх и сверху вниз, быстро и нежно, целовала и лизала, но я не кончал. Хотел, но не мог. Я был просто в говно. Поэтому дурь так и называют, потому что ты такой же, только не пахнешь. По крайней мере, я не пах. Насчёт других – не знаю.

Долгие оральные ласки всё-таки сломили ту самую баррикаду, и Ольгину грудь я наградил мощной струёй, получив долгожданный оргазм. Ольга была в восторге, я понял это по её стонам. Потом я уснул, периодически просыпался, чтобы покурить, выпить воды. А! Точно, рассматривал, как спит Три двести. В один момент хотел возбудить её методом нежных пальцев и пристроиться, но мне стало жалко нарушать её покой. Представляете проявление жалости под дурью? Звучит глупо, но это правда, ибо я был таким по своей натуре. Парадокс, утверждённый жизненным опытом и фактом. Да, я был добрый, когда добро просыпалось во мне, но бывало и не так.