Саша Атум - Коты погибают в тени

Аннамария зашевелилась, и двое офицеров вдруг примолкли, ожидая, что та проронит хоть словечко. Но она лишь прикрыла глаза и сонно смотрела вперёд. Я сдержался, чтобы не улыбнуться – сейчас она не казалась мне такой уж недоступной женщиной, всего лишь простая немка. Хотя, на счёт последнего я уверен не был.

Зеркало заднего вида стояло на приборной панели, и она, смотря на него, обратилась к офицеру-иностранцу.

–Не знаете – старик ещё здесь? – несмотря на шум, который был от машины, её шёпот отчётливо услышали все, кто в ней находился.

У меня чуть сердце не остановилось, когда она сделала это. Из-за того, что она смотрела в зеркало, я не сразу понял, к кому она обращается. Я думал, что она смотрит на меня, и готов был этому безумно обрадоваться.

Иностранец кивнул, мило улыбнувшись Аннамарии, но она лишь подняла взгляд с зеркала, устремив его вперёд. Я ухмыльнулся – ведь изначально было понятно, что эти офицеры стараются ей угодить. А не получилось у них разжечь огонь в сердце моей каменной женщины.

Моей. Я мысленно ругал себя за такую оплошность, которую замечаю за собой уже не в первый раз. Ухмылка мигом сползла с моего лица, и с кислой рожей я посмотрел на иностранца.

– Что ещё за старик? – Мой унылый вид явно привёл иностранца в недоумение.

– Шаман, – ответил он, удивляясь такому резкому скачку в моём настроении.

– Да не шаман это вовсе. А старик с седой бородой, возомнивший себя языческим старцем, – сказал офицер, похожий на свинью.

– Старец и шаман – разные вещи, – задумчиво произнёс я, совершенно не собираясь доносить это до остальных, – Чем он заинтересовал mein lieber 4 4 Mein lieber – Моя дорогая ?

Я опустил взгляд, коря себя, а Аннамария словно и не заметила этого обращения, и, глядя впереди себя, ответила:

– Сказками.

В салоне повисло молчание, которое прервал водитель.

– Убогая Россия, – с унынием сказал он, ссутулившись за рулём.

Аннамария бросила на него задумчивый взгляд своих полу прищуренных глаз, и на её лице блеснуло что-то зловещее.

Все мы сразу отвлеклись от разглядывания дороги в окно, глядя на неё. Она поджала губы, не сводя глаз с водителя. В машине откуда-то дуло, и неприятный ветер трепал её аккуратные локоны, оттого казалось иногда, что в глазах её полыхают огоньки.

– Вы только посмотрите, – сказал иностранец, глядя на старика, бредущего в деревню и тащившего за собой огромную самодельную коляску, – Весь грязный, в оборванной одежде, а какая измождённая плоть! Какой запах идёт от их деревни, буквально смрад…

Безразличные глаза Аннамарии переместились с водителя на иностранного офицера, продолжавшего выражать своё презрение.

– Их умы черны и чудовищны…

– А от тебя прёт мочой и потом, – спокойно сказала она.

Я косо взглянул на побледневшего офицера, который вмиг умолк и непонимающе смотрел на женщину. Он подпрыгнул на кочке, а дальше дорога пошла ровной и аккуратной, несмотря на то, что её должно было прилично размыть. Аннамария откинулась на сиденье, голова её чуть наклонилась в бок. Она то прикрывала глаза, то медленно открывала их с выражением лица, которого я никогда у неё не видел. А точнее, оно совсем потеряло своё выражение – это было не безразличие, а что-то среднее между задумчивостью, грустью и далеко-далеко витающими мыслями, словно её здесь нет. Оттого её серые глаза показались мне ещё более пустыми и бездушными, чем прежде – слишком неестественны для неё были какие-либо чувства. Настолько, что я даже запомнил этот момент – такого на моей памяти ещё не было. На миг мне показалось, что она ожила изнутри.

От созерцания этого непонятного мне создания меня отвлёк шум, доносившийся впереди. Вытянув шею, я увидел, что мы подъехали к огромной толпе людей, которые то вскрикивали, то с упоением, как заворожённые, слушали что-то.

Водитель остановил машину, и все мы, кроме водителя, поспешно вышли. Офицеры поморщили носы, отчего стали ещё более отвратительны на вид, а лицо Аннамарии на секунду вновь отразило странные эмоции.

Теперь, когда мы вышли из салона машины, я мог увидеть гораздо больше. Эти люди были немецкими солдатами, и смотрели они на небольшую деревянную сцену.

На сцене находилось всего два человека – пианист, играющий на старом-престаром фортепиано, дребезжащем время от времени и расстроенным настолько, что некоторые клавиши издавали сразу по несколько звуков, чаще всего секунд, что прилично раздражало слух. Второго человека разглядеть пока было очень сложно, но я заметил, что он был стар и слаб.

Иностранный офицер остался за толпой, а мы втроём начали протискиваться сквозь толпу солдатов. Кто-то, замечая Аннамарию, сразу отходил с благоговейным ужасом, а кто-то настолько был увлечён происходящим на сцене, что не замечал нас.

По мере того, как мы приближались к сцене, я стал менять мнение о том, что услышал. Пианист хоть и играл на плохом инструменте, но, не смотря на это, держался с благородством аристократа. Он нагибал свой корпус к пожелтевшим клавишам, вновь выпрямлялся, замедлял волнующую мелодию, превращавшуюся в нечто меланхоличное, набирал темп, пародируя земную скорбь, превращая минорную мелодию в сатиру и насмешку. Но лишь одно выдавало мрачность мелодии – опускавшиеся секундой вниз две ноты, которые он повторял раз в несколько тактов, которые он иногда опевал, скрывая их настоящую сущность. Это было похоже на плач баньши, но не стоящих на одном месте, а прыгающих через костёр, с натянутой улыбкой и плавящимся от жара лицом. Я слышал музыку, и видел её мысли. Как горит листва, как бурлит жизнь в недрах земли, как кипит раскалённая магма внутри планеты, как мои кости покрываются благоухающими цветами, как расплывается акварель в прозрачном стакане с водой. Вечность охватила меня, и я падал в неё, мягкую, утешающую и спокойную.

Я оставил позади себя Аннамарию и офицера, пытаясь быстрее подойти к сцене, чтобы не упустить ни единой ноты и звука, как до меня начал доноситься ещё и голос, и я поднял свои глаза, встретившись со старцем взглядом.

Первое впечатление часто бывает обманчиво. Старый, слабый старец был с жестокими бледными, тусклыми зелёными глазами, длинными распущенными седыми волосами, и остроконечной, не менее длинной бородой. Он смотрел на нас глазами озлобленной голодной собаки, однако под грязью на лице я видел совершенно иного человека.

Старик зловеще ухмыльнулся, продолжая свой рассказ, который сливался с окончательно замедлившейся музыкой, в которой угадывались заморские и восточные мотивы, пародирующие морские волны. Его голос был властен, мощен и громок, и если б я не знал, что это лишь человек – я бы увидел в старце славянского бога, метавшего своим взглядом страх и муки. Я слушал, и боялся дышать.