Светлана Мосова - В поисках прошлогоднего снега

– Таня, а вы приезжайте к нам, – вежливо предлагаю я.

– Нет… Я так не могу! – неожиданно отвечает Таня.

Что «не могу»? О чем это она подумала? Может, о том, что я ей сделала непристойное предложение?.. Перехожу на более безопасную тему – достопримечательности Северной столицы, и Таня ждет, когда я закончу, чтобы продолжить свой монолог про главное: про себя.

– А Тане неинтересно знать, что обо всем этом думаю я? – мимоходом спрашиваю мужа.

– Тане даже неинтересно, что думаю я, – отвечает Сева.

А теперь можно вспомнить того орущего на Таню психиатра и отнестись к нему с пониманием.

– Что-то я устал от этих белых ночей… – проводив заговорщиц, говорит муж. – Что ты молчишь?

– Я думаю о том, на чьих плечах сейчас рыдает рыжеволосый красавец Жан. И не унес ли его домик южный ветер в другую сказку?..

Что-то мне говорит, что скоро Таня полюбит Жана.

Что-то неладное творилось с мужчинами этого дома: бежали. Как кассиры в рассказах Чехова: «Опять кассир побежал…»

Сначала дядя Толя. Тихий такой, застенчивый… А сбежал. И от кого – от тети Раи! Герой-баба была – ора-ала!.. Дооралась, в общем. С одной стороны, оно и понятно: от такой сбежишь. С другой стороны – и как не убоялся? Страшно ведь. А ну как догонит?

Потом дядя Федя. Тоже – послушный, покладистый. Сбежал, короче. К другой. Как и дядя Толя.

Война любви уносила отцов нашего дома, как смерч. Ну просто косила.

Дальше всех убежал дядя Леня: надел противогаз, взял пистолет и был таков. (Почему противогаз? Зачем противогаз? Не знамо. Но сказано: противогаз.) Так и нашли его в кабинете – в военной форме и в противогазе. С посмертной запиской – как полагается, дисциплинированно: «В смерти моей прошу никого не винить».

Волю покойного уважили, никого не винили, но на тетю Клаву косились. И чем дальше – пуще: после дяди Лени тетя Клава похоронит еще пятерых мужей, а может, и больше: соседи со счета сбились, никогда не знали при встрече с ней – что надо: поздравлять или уже соболезновать. А главное, сама из себя вся такая заме-едленная, чуть живая, а замуж выходить и хоронить – так это быстро, шустро.

(…И чем она всех обольщала, что обещала, каким снадобьем угощала, что не страшно им было, бесстрашным, похоронного свитка вдовы?..)

Тетя Рая орать перестала. Раньше, бывало, идешь мимо, а ор из окон летит – не приведи господи. Как ошпаренные выбегают из подъезда дядя Толя и дети – круглый Миша и Танечка. А теперь ти-ихо стало в их окнах: не на кого было орать, никто не раздражал тетю Раю, даже дети. Ушла в себя и обратно не возвращалась. Люди жалели ее – почему не жалеть? А дяде Толе дивились, – а как не дивиться? С чертями оказался дядя Толя. Тополь наш.

А тополя сажали всем миром. «Тополя-я, тополя-я…» По теме было. Дядя Толя руководил. Все сажали – и тетя Клава – Синяя Борода, и вечно умирающая тетя Муза («Муза плохо выглядит!»), и дядя Толя-бегун, и дядя Леня в противогазе… (Вот все никак не вспомнить его лица – только в противогазе. И вольно же было ему так пошутить напоследок!.. Неуместная шутка. И троих детей оставить – Гену, Сережу и Валика. Валик – совсем крохотный, нежный такой, мальчик-с-пальчик.)

Соседки получили урок – три урока кряду! – зорче стали следить за мужьями, да разве уследишь? Опять кассир побежал…

…И куда они все убегали? – вот загадка. Какие сирены шептали им, что где-то есть счастье, что оно не обманет?.. Глупышки. Ведь было ж сказано им, дуракам: «На свете счастья нет…» Нет – что не ясно?.. И где они все оседали? – вот в чем вопрос! Быть может, был остров, где жили мужчины – ходили с копьем, разводили костры – «мы рубили лес, мы копали рвы…» – и туда сбегались их братья, обретая покой и волю? Кто знает…

Семейный портрет в интерьере в стиле ретро: тетя Тоня сидит в новом кресле (ГДР), курит «Беломор» и рассказывает, какая Федя сволочь. Как сыр в масле катался!.. И двух детей сиротами оставить!.. Сиротки сидят тут же и смотрятся рядом, как принц и нищий: на Ксане – наряды, на Ксане – серебро и злато, на Ольге – фиг без мака: тетя Тоня на манер короля Лира (о, классика пугающе вечна!) одаривает только верных, ласковых и послушных. Ксана ласкова, медоточива, но натуральны только ее бриллианты.

«Скажите, дочери, мне, кто из вас нас любит больше, чтобы при разделе могли мы нашу щедрость проявить в прямом согласье с вашею заслугой…»

Ксана: «Моей любви не выразить словами, вы мне милей, чем воздух, свет очей!..»

Ольга: «Я вас люблю, как долг велит».

Лир, то бишь тетя Тоня: «Вот и бери ты эту прямоту в приданое. Ступай! Прочь с глаз моих!»

А только и был грех, что съездила Ольга тайно к отцу на свидание. Папа пожелал увидеть деток. Папа соскучился. Узнаю – прокляну! – был сказ. Ольга ослушалась (Федина кровь!), съездила – увидеть, поплакать, спросить: папа?

А что – папа? Папа тоже человек. Детей жалко, кто спорит. А себя не жалко? Дяде Феде было жалко. В общем, свиделись. Поговорили, поплакали. А тетя Тоня слово сдержала: прокляла. Ксана тоже не замешкалась плюнуть в сестру – и была награждена за это по-царски.

Двойной портрет на пленэре: мы сидим на дереве, два неспелых плода – Ксана в синем пальто, я в красном, нам по тринадцать лет… Ксана – две косы, изящные линии рта, век – красавица, в общем. Не умница, но это неважно: главное, красавица. Болтает ногами, достает из кармашка зеркальце: «Свет мой, зеркальце! Скажи…» Зеркальце в восторге от ее новых сережек: «Ты прекрасна, спору нет!..»

…О, если бы зеркальце было и вправду волшебным, предвещавшим судьбу, – что бы тогда могла увидеть в нем красавица Ксана?

Борю. Боря тоже сидит на дереве и смотрит в Ксанино окно. Он будет сидеть на этом дереве с пятого по десятый класс, пока не высидит Ксану. Свадьба. Боря счастлив, влюблен. Ксана тоже влюблена – в свое белое платье, зеркало, колечко с бриллиантами – больше ничто не дано ей будет на этом свете любить, ни одна страсть не нарушит ее сердечного ритма. Впрочем… Но не время еще, молчок.

А жизнь идет, растут тополя, тетя Клава замуж выходит, а тетя Муза совсем плоха, здоровье ни к черту. «Муза долго не протянет». Как угорелый носится дядя Ваня – магазины, аптеки, больницы – хороший муж дядя Ваня, не кассир. Соседки вздыхают: хоть бы Муза еще протянула, чтобы сын Сашечка в школу пошел… И соседки загодя жалеют сиротку Сашечку.

А в доме событие: Тонечка! Пухлый кудрявый персик, последняя страсть бабы Тони. Гуси, гуси, га-га-га!.. тридцать три богатыря… из-за леса, из-за гор едет дедушка Егор… Нет, вот про дедушку не надо, дедушка не едет, а бабе Тоне уже вредно курить.

Ну какие еще новости?.. У Ксаны шуба, еще шуба, бриллианты, еще бриллианты – это страсть, это серьезно. Ну еще институт, аспирантура, селекция, но это несерьезно – так, для шика. Главное, конечно, бриллианты. Головная боль соседей: откуда деньги у Тони? Ну откуда? У советской пенсионерки-то? Мрачные ходят легенды: время тяжелое, смутное, хозяйка прячет шкатулку, зарывает клад… Клад исчезает, молоденькая домработница Тоня плачет: какая шкатулка, хозяйка? Да вы что? Знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Хозяйка вешается на косе. (Как это – на косе? Почему на косе? Потому. Сказано: на косе. Бред какой-то!.. Так люди говорят. Люди чушь говорят. А откуда деньги? Откуда? А главное, грех-то какой! Вот и Федор сбежал. То ли еще будет!)