Катерина Авдюгин - Под Ним

Мне до сих пор непонятны их весьма странные отношения матери и сына. Я наблюдала за ними, недоумевала. Например, она могла по своей прихоти забрать его внезапно (как вещь какую-то) и увезти на дачу. Моя мама была вынуждена в это время оставаться с двумя детьми одна. Видимо, для их семьи это было нормой: «Мне надо, я делаю. И делаю это прямо сейчас!»

Или она могла позвать моего отчима, то есть своего сына в ванную комнату, когда сама принимала там ванну, и попросить его потереть ей спину. На мой взгляд, слишком близкие детско-родительские отношения. Скорее уж, как между мужчиной и женщиной. Не находите?

Стоит упомянуть и о ежевечерних отчётах по телефону: кто что делал, чем занимался в течение дня, чем питался и так далее. Долго, с ненужными подробностями и затяжными обсуждениями несущественных вопросов.

В ответ на «рыжую кошку» она называла его «котом».

Позже в свои обязательные ритуалы контроля она включила проверку полок в шкафу, сопровождая процесс тщательным допросом: что именно и для чего было куплено моей мамой за последнюю неделю? Она высказывала, насколько, по её мнению, качественно постираны носки, достаточно ли белоснежны майки и, конечно, хотела видеть полки в идеальном, хирургическом порядке. Не преувеличу, возможно, если предположу, что всё требовалось разложить по цветам (спасибо, что не в алфавитном порядке).

Новая моя бабушка была женщиной непостоянной, с неустойчивой психической организацией. Единственное, что в ней я наблюдала стабильно – это претензии к маме, и непонятное мне дозволение чрезмерного употребления алкоголя своему сыну.

И надо же было маме согласиться пройти этот урок. Я же, как ребенок, желающий разделить боль мамы, люто возненавидела весь этот «кошачий выводок»: и «рыжую кошку», и «кота».

Мои отношения с сестрой Аней – ещё один урок того периода. Возможно, один из главных моих уроков вообще. Вероятно, никто кроме неё не научил бы меня так твёрдо давать отпор. Это был мой «первый уровень» в игре: «Выбирай себя». Аня стала моим проводником в эту плоскость жизни. Урок я проходила медленно. Каждый раз, проживая новый конфликт с сестрой, я терпела фиаско и всё больше закрывалась от неё, от себя, от мира. Я помнила свои провалы, и это укоренялось в моём сознании: если меня не слышит мама, значит, не услышит и сестра.

Только сейчас, спустя годы, я готова переписать каждый эпизод той жизни в позитивном ключе, забрать из него силу и опыт негатива. И теперь я понимаю, что неважно, слышат нас или нет близкие люди по другую сторону экрана нашей жизни, главное – всё-таки сказать, выразить себя. И я благодарна родной и любимой сестре за многое, в частности, за то, что уже в возрасте 3—5 лет она, провоцируя конфликты, неосознанно учила меня выбирать себя.

*

Внимательный читатель уже понял, что я начала работать над книгой, собирая обрывки прошлого, анализируя происходившее в моём доме, но не сужая всё это до личных переживаний. Ведь одна семья вполне может стать отражением всей эпохи. Мне кажется, моя – именно такая. Поэтому я о ней здесь и рассказываю. В подробностях и деталях.

Опираясь на события прошлого, я вспоминала разговоры с близкими людьми и начала анализировать свое детство, а на его фоне – воспитание детей в постсоветское время в целом.

Что предстало передо мной ярче всего, так это царившее тогда повсюду унижение личности человека, устранение индивидуальности, своего мнения и навязывание с самого раннего возраста чужих мнений под предлогом, что эти мнения единственно правильные.

Тогда господствовали ущемление детских интересов, жесткость и грубость со стороны школьных учителей. Их методы воспитания и преподавания будто бы были заточены на остановку развития личности. Возможно, оттуда пошла мода покидать школу в ранних классах. Живые души талантливых детей не выдерживали тисков системы и рвались прочь из стен учреждений, дабы уберечь себя от шаблонизирования и превращения в «серую массу».

Часто учителя прямо во время уроков делали детям несправедливые, вызванные личным раздражением замечания, при всём классе унижали учеников, указывая на незнание материала, что, вообще-то, норма для ребёнка, для развивающегося человека. Вызов к доске становился настоящим испытанием, когда потели ладони и пульсировало понимание приближения возможного провала, которое повлечёт высмеивание всем классом во главе с учителем.

Похвала? Разве она была? Могли отругать и наказать за плохие оценки, а признать старательность – крайне редко.

И я росла в семье, где придерживались строгих правил. Когда собирались гости, за столом места для детей не были предусмотрены. Даже находиться в одной комнате со взрослыми считалось неуместным, поскольку велись разговоры «не для детских ушей». То ли это специфика семей, где деды и прадеды служили на флоте, и офицерская жизнь вносила свои коррективы в воспитание девочек. То ли мир тогда отказывался, а сейчас, уже в наше время, согласился дать детям ощущение равноправия и заслуженного присвоения личности с ранних лет. Я же росла с ощущением и пониманием, что личностью я стану лишь в 18 лет. Когда и получу право голоса.

Разве было позволено тогда детям иметь своё мнение? Сомневаюсь. Не в моих кругах уж точно. Возможно, поэтому у людей моего поколения тянется из детства заниженная самооценка, вместе с невозможностью уметь брать ответственность за свои поступки. Ведь мама и папа велели делать именно так и ослушаться их ни в коем случае нельзя (иначе скандала не избежать). И мнение своё выразить нельзя, но и кто во всём виноват, становится ясно – конечно, тот, кто сказал, что делать.

Отношения с мамой после рождения сестры изменились? Что особенного ты можешь отметить сейчас?

Я была лёгкой для мамы. Точно помню, что стремилась такой быть. Вероятно, и мама это подтвердит, когда прочтёт книгу.

Считаю, что мою лёгкость, то есть «не хлопотность» спровоцировало осознанное желание не причинять маме дополнительную боль. Я видела, что боли у мамы и так было предостаточно. Какая-то прилетала со стороны её нового мужа, какая-то – от анти-бабушки. Мне, как любящему ребёнку, было тяжело это видеть. Поэтому я из кожи вон лезла, чтобы ни в коем случае не расстроить лишний раз маму своим поведением, капризами и непослушанием. Хотя сомневаюсь, что есть дети, которые хотят расстраивать маму, скорее, делают это не специально. А ещё точнее: специально не прикладывают усилий, чтобы не доставлять новых хлопот. Просто живут, как хотят. Я так не могла.

– Давай посмотрим глубже и выясним, откуда у тебя боязнь расстраивать маму?

– Я знаю об этом сама. Ещё будучи нерождённой, я вместе с мамой пережила сильный стресс, который отпечатался болью и у меня. Не телом, возможно, но сознанием, я понимала, как это тяжело переживать. И тогда «записала» в себе: «Не повтори этот опыт», «не спровоцируй эти муки». Дело в том, что примерно на 6—7 месяце маминой беременности папа перестал быть ей верен. Надолго пропадал из дому. Она плакала по ночам, волновалась, думая, что с ним что-то случилось. Я тоже всё чувствовала, мне так же было больно в утробе. С тех пор, вероятно, для меня «разделить с мамой боль» означало спасти её полностью от проживания боли.