Андрей Гальцев - Рассказы

Я побежал к выходу, наполнившись упрямой, в ритме шага пульсирующей ненавистью к себе. Выхода не оказалось, я упёрся в ограду с пиками. Не только перелезть, даже подобраться к этим пикам не получалось: я стал очень тяжелым, я хотел лечь под куст и уснуть свинцовым сном, но хватит потаканий. Я быстро пошёл вдоль ограды, хрустя ветками, словно косточками врагов. Я натыкался лицом на сучки.

По другую сторону ограды переливался раздвоенными бледными лампочками город. Куда-нибудь вдоль ограды я приду в конце-концов. Наконец, я добрёл до выхода. Некая фигура поднялась мне навстречу.

– Из ресторана? Там ещё много народу?

– Не знаю, – произнес я голосом покойника.

Сторож со страхом взглянул на меня и отпятился. Я вышел в город, нетвёрдо пошёл по едва освещённым палубам улиц. Всякие переживания отменил. Хватит – шагай!

Ехала поливальная машина, маленько поливала себе под нос. Я встал у неё на пути, спросил, где автобусная станция.

– Садись, довезу, – произнес ясный, замечательно чистый в этой ночи голос.

– У меня денег нет.

– Садись, какие у тебя деньги.

Через минут пятнадцать я оказался на площади автовокзала. Тут спали несколько прозрачных и тёмных автобусов. В кассе тоже был отключён свет. Вообще никого. Река и пристань должны быть вон там, прикинул я. Но незнакомый домик загораживал путь. Этого дома не было прежде. Над ним возвышались два тонких тополя, чернее ночи; с одного бока они были обрисованы лунным загробным светом. Этого тоже раньше не было, но теперь есть.

Вниз, в промежность холмов, ныряла узкая дорога; по идее она должна вести к пристани, но та дорога, по которой мы с ней вместе ходили, шла как-то не так. Чему довериться: памяти или глазам? Я выбрал третье решение —двинулся напрямик по бездорожью.

Трава оказалась шершавой и хваткой. Якобы ровная земля превратилась в «пересеченную местностью». Я спотыкался, рискуя упасть и вмиг уснуть, как подстреленный.

Ветер подул, странно сочетая в себе зябкость и тепло. Он приободрил меня; впереди забрезжил одуванчик бледного света, нет, лепесток, нет, это центральный купол монастыря. Значит, я правильно иду. Радость во мне зажглась, и я зашагал быстрей, почти не глядя под ноги, каким-то притяжением схваченный.

Монастырь стоял и грезился, слепленный извечного камня.

Под ноги мне подстелилась местная тропинка и вскоре привела к искомой лестнице, что с высокого берега спускалась к реке, вернее, к пристани.

Толстое тело реки поблескивало жирной чернотой. На пристани сохранилась маленькая лачуга – навес для тех, кому долго ждать. Кто-то ждёт, а река течёт – мимо, мимо, с тяжёлой нежностью шурша.

Я поспешил по крутой лестнице вниз, но оступился на отсутствующей ступеньке и покатился, перебирая телом дробное однообразие выступов. Внизу проехал по доскам, встал на ноги, но из-за головокружения сделал два лишних шага и сорвался с края.

Вода ударила меня, как пощёчина. Я вынырнул, отфыркался. Живой! – то есть я обнаружил себя. Главное при таких обстоятельствах не терять себя из виду, если есть намерение жить. А у меня было ещё более ясное намерение – постоять на пристани, где любимая ждала меня каждую пятницу много лет подряд.

Я вылез на берег и поднялся на пристань. В ушах стрекотали водяные кузнечики, тело ныло и хотело упасть, но всё же я постоял рядом с ней, хоть и в разных временах. Вместо слёз с меня пролился на доски локальный дождь.

Устав, я присел на «скамейку ожидания» и увидел кем-то забытый свёрток из толстой ткани. Почти дотронулся до него, но испугался: вдруг это последняя вещь какого-нибудь убитого человека!…Или это её платок? Шаль?!

В холодные вечера она брала с собой накидку и сидела здесь, пока не приедет катер, потом ждала, пока не разойдутся пассажиры… В этом свёртке заметен объём, словно закутали что-то… свят-свят-свят! Огради нас от нечистой силы и людской лютости!

Однако всё кончено. Прошлое вынырнул утопленником из тёмной реки и скрылось. Я отправился обратно – в музей, к старику. До утра бы дожить и убежать отсюда. Раскаяние – страшная вещь. Невыносимая. И анальгин не поможет. Пуля только если. А старик-то в музее тоже страдает, его тоже прошлое грызёт. Он поймёт меня. Пристанище…

Я дрожал от холода. От меня воскуривался холодный пар. Позвоночник онемел: может, я повредил его, когда скатывался по лестнице? Вполне возможно, но не это меня тревожило, а повреждение личности. В сказочном правдивом зеркале я отразился бы в виде болячки с глазами. Свят-свят-свят! Помоги, исцели!

Ночной город, как прогоревший костёр, искрился редкими фонарями. И вдруг передо мной оказались два человека: наверно, пара, стоявшая слитно. А теперь они разлепились.

– Подскажите, где краеведческий музей? – обращаюсь к ним.

– Вон там, – парень махнул рукой.

Они захихикали. Влюблённым всё весело.

Наконец я добрёл до музея и постучал в дверь. Там раздалось уже знакомое шарканье и даже послышалось эхо старческого кашля. Потом повернулся ключ в замке, и старик посмотрел мне в глаза.

– Ещё один призрак явился, – проворчал он.

– Это я, – говорю.

– Разницы нет. Я тебе газету отложил. Сегодня вышел последний номер «Ждановской правды». Больше не будет: мистер Гард выкупил. Всё, я спать иду, спасу от вас нет. Только и знают – шастают. Э, да ты никак утопленник?

У дедушки под глазом стоит – как штемпель – чернильное пятно: значит, жена приходила. Понурив голову, он удалился в комнаты.

На столе распласталась газета -нужной статьёй к свету и к моим глазам.

На фотографии, завернутая в клетчатый (тот самый!) плед, стоит она, только в отзывчивую лёгкость её лица добавилась косная известь возраста; её черты отяжелели и чуть размежевались. Но не мне осуждать: я тоже всё плотней материализуюсь и матерею. Главное, это была она, самая родная и мною по невнимательности потерянная.

Газетчик в статье «Последний день любви» написал: «В эту пятницу ждановская русалочка в последний раз спустилась на пристань. Дело в том, что катер из Москвы отменили: он тоже придёт сегодня в последний раз. Следовательно, и пристань разберут на деревяшки. Да вот и мы прощаемся с вами, дорогие читатели. Боюсь, навсегда».

Я разделся, чтобы не намочить подшивки, и выключил лампочку. В окне мелко дрожали звёзды, вернее, тряслись. Вдруг скрипнула дверь, и какой-то огромный квадрат надвинулся на меня. Это дедушка принёс одеяло. Постоял и спросил со страхом в голосе:

– Тебя не отпустили к ней, да?

– Что ж вы наперед не рассказали про них?! -вскрикнул я в сердцах.

– Ты сам должен… – сказал он скрипуче, имитируя дверь. – Извини, уж не думал, что ты позволишь им так себя одурачить. Ты казался мне более взрослым.

– Так вы знали заранее, что они меня опутают?!