Лада Белановская - Путешествия за грань

На наш звонок калитку открывал дворник. Недавно отстроенный трёхэтажный дом был необычным для этого района Астрахани. Какой-то совсем нездешний у него был вид – с его оградой, садом и обширным двором. Дом был построен акционерным обществом, в котором работал дядя. Своим видом и размером он резко выделялся среди улочек и покосившихся домов старого квартала. В сотне метров от дома из серой мешанины старых строений уходил ввысь стройный силуэт большой мечети. Из окон тётиной гостиной можно было хорошо разглядеть её высокий минарет, узорчатые кованые балконы и прекрасные изразцовые украшения на стенах здания.

Я разглядывала этот силуэт, парящий, как мираж, в вечернем небе над убогим окружением. Мне объяснили, что мечеть эта персидская и поэтому она стоит в отдалении от обычных татарских мечетей. Я тогда приняла на веру это объяснение, будучи не в состоянии понять его сути 1 1 Имеются в виду разногласия шиитов и суннитов в мусульманской вере. , но была поражена, узнав, что в определённый день не следует выходить на улицы, близкие к этой мечети, заполненные выходящими из неё людьми. Мне запомнилось, что там в этот день люди бьют себя железными цепями до крови и называется это «шахсей-вахсей». Пройдёт год-другой после того дня, когда я о нём услышала, и этот религиозный ритуал, как многие другие, более безобидные, будет запрещён, хотя и не забыт окончательно.

Отблеском прежней жизни был огромный старый бабушкин сундук. Это была пещера Алладина, замечательная уже тем чудным и мелодичным звоном, которым отзывался её замок на поворот ключа. Ключ тоже был необычный: большой, резной и красивый. Этот звон всегда был началом волшебного праздника, которым бабушка баловала меня нечасто. Я, замерев от восторга, получала из бабушкиных рук дивные сокровища, давно мне знакомые, но всегда желанные. Крепкий запах нафталина, шедший из этой бездонной пещеры, опьянял и обещал мне нечто ещё никогда не виданное. Из глубин сундука появлялась череда волшебных вещей: огромные помятые шляпы с перьями и цветами, вышитые стеклярусом кружевные накидки, корсеты, невиданные высокие ботинки и перчатки из тончайшей лайковой кожи. Мне до конца не верилось, что такие удивительные вещи можно было когда-то увидеть на моей бабушке, а не только на её старых снимках.

Эти вещи, свидетели лучших дней, были, несомненно, европейского происхождения и качества. Понятно, почему рука не поднималась выбросить такую красоту: хотя и непоправимо устаревшая, она всё ещё была красотой.

Я примеряла эти сокровища и разглядывала себя в зеркале старого трюмо. Подозреваю, что эти примерки выглядели вполне уморительно и служили забавой для всех. Получалась игра в маленький смешной театр.

В этот момент в дверях обычно возникала голова любопытной Мани. Увидев всё происходящее, она заливалась хохотом:

– Ой, не могу-у!

В коридоре заходилась лаем тётина собачонка. Недовольная суматохой бабушка прикрывала двери, и мы укладывали всё обратно в сундук. И как-то всё веселье этой затеи уходило, прощально и нежно звенел замок от поворота ключа. Бабушка брала меня за руку, наклонившись, целовала в макушку, и мы уходили от сказочного сундука в обычную жизнь.

В начале тридцатых годов мои родители окончательно переехали в Москву, а до того мы жили там непостоянно, ютясь по съёмным углам. Родное наше астраханское гнездо ещё долго не отпускало нас в чужой московский мир, и мы с мамой продолжали приезжать к бабушке каждый год.

Я повзрослела и не могла не замечать, как с каждым очередным приездом всё больше меняется моя другая жизнь и исчезает прежняя Астрахань. С каждым годом что-то уходило, и терялась необычность её облика.

Однажды прозрев, я подумала, что время уносило всё то, что делало Астрахань восточным городом. Знакомые места и дома словно понемногу заносились слоем серой пыли, обесцвечивающим и стирающим их знакомые очертания.

В городе многое подновлялось и ремонтировалось, но при этом почему-то всегда использовалась масляная краска серого, тускло-синего или коричневого цвета. Густые слои масляной краски каждую весну покрывали всё, что потрескалось, облезло или могло попасться на глаза начальству.

Под слоем краски оказывалось всё, что ещё оставалось от прошлого: затейливая лепнина и роспись бывших особняков доходных домов, павильонов и модных лавок. В число «капитально обновлённых» попали: кондитерская «Шарлау», интерьеры Черновских бань, и всё прочее, что ещё могло напомнить о прежнем облике города. Лицо города постепенно стиралось, уступая требованиям новых стандартов. На пустырях и окраинах появлялись новостройки, возрождались прежние и проводились новые трамвайные линии. Водопровод и электричество теперь не были привилегией центральной части города. Жизнь и быт менялись, но изменения шли медленно, почему-то их ход иногда надолго замирал, останавливался или сводился на нет.

Мне удалось застать многое из того, что в последующие годы было унесено временем. Это была моя другая жизнь, она жила всегда и во мне, и сама по себе, как нечто отдельное и скрытно влияющее на ход всех событий.

С каждым разом, когда я приезжала, город и жизнь в нём становились всё более безликими, удивительно схожими с тем, что строилось в других городах. Названия астраханских улиц, гостиниц, кинотеатров и магазинов за редким исключением были абсолютно такими же, как в Вологде, Саратове, Хабаровске, Свердловске и далее по списку. Никакой восточности, всё как везде, без отступления от стандартного набора. Многих вновь приехавших астраханцев это даже радовало. «Мы как все и не хуже других», – думали они.

Я давно стала взрослой, жила в Москве, там были мой дом, моя семья, моя работа. Астрахань стала уже совсем не той, какой я её когда-то знала и любила и где жили дорогие мне люди. И всё же я не могла отделить себя от этого города; несмотря ни на что мои корни ещё держались за его солончаковую почву. Слишком много мне суждено было там пережить в разные годы моей жизни. В том числе и те дни, когда мне пришлось хоронить живших одиноко и умерших в один год тётку и дядю. Теперь здесь не осталось у меня даже знакомых, если не считать немногих соседей в тётином доме. Многих из них вспоминаю с благодарностью и добром, а иных и помнить не хотелось бы, слишком много примешалось всякого к отношениям с этими людьми.

Через восемь лет после ухода тёти умерла мама. Я чувствовала себя оглушённой, выпавшей из жизненной обоймы, чужой себе самой и не нужной никому. Много месяцев я не могла никак с этим состоянием справиться и чувствовала, что совсем плоха. Показалось, что будет легче, если я съезжу в Астрахань, увижу родные могилы, побываю в тех местах, где мы когда-то бывали вместе с мамой.