Лариса Зубакова - За гранью – грань

Жизнь стала непонятною и горькой,
как шелест звёзд чудовищно далёких.
Так, выбившись из сил, большая гончая
не в силах ухватить звезду в полёте.

И всё-таки… За вспышкой озарения
приходит ощущение полёта.
А жизнь, она – сплошные превращения:
то прямо, то крутые повороты.

Так пушкинские, лёгкие и звонкие,
гармонии исполненные строки —
в них буря чувств и зрелый холод мудрости —
преподнесут прекрасные уроки.

Как изумительна лиловая сирень
в японской с иероглифами вазе!
Меня преследуют две-три случайных фразы
и нарушают сладостную лень, —

так, ерунда. Несозданный мотив,
забытый ритм. Певуч мой мир условный.
Я всё ищу единственное слово
для, в общем-то, ненужной мне строки,

которою измучиться дано.
В печально-чётком солнечном сплетеньи
любуется чуть влажною сиренью
раскрывшееся майское окно.

Вот и солнце погасло совсем.
Вас раздавит, мой друг, одиночество.
Ваш гортанный неласковый смех
я увижу сквозь долгие ночи

сладких снов. Ах, нескоро зима
легковесных снегов каруселью
нас потешит. А вёсны звенят
нехорошим каким-то весельем.

Одиночество мне не грозит.
Пусть снега мнятся белой сиренью.
Чем весенняя сказка грустней,
тем зима помянётся скорее.

В лютый холод на жалобы скуп
старый дом, возведённый Растрелли
для услады господ. Тёмных лун
в ожерельи визгливых метелей,

звонких вьюг леденеют следы.
И приснится ж весеннею ночью
в тонкий свет непонятной звезды
обрамлённое одиночество.

Круговорот событий и времён;
круговорот безвременья и боли…
Как быть? Как быть? —
с ума сойти уж, что ли,
чтобы не помнить близких мне имён?
Как быть? Как всё забыть?

Я не хочу попасть в круговорот;
я не хочу заплакать от бессилья!
Но тихий берег сладостно-далёк.
А жизнь – за поворотом поворот,
и чтобы прямо – надобно усилье.
И тихой пристани не брезжит огонёк.

Росинками – по маковкам церквей;
дробинками – по лицам площадей;
смешинками – в глубокий сон;
пушинками – в тугую влажность крон;
слезинками – в погашенный огонь;
дождинками – в раскрытую ладонь.

Туман съедает снег. И постепенно
в дому, в сыром дому теплеют стены.
И звёзды по углам заиндевелые
растаяли вконец – в потёках стены.

Огонь совсем погас. Но и без него теплеет,
как будто угольки снаружи
на ветру холодном тлеют.
Тепло стучится в дверь, и ветер южный
всё шепчет, что пришёл конец зиме,
седой и вьюжной.

А солнечный пожар всё разгорается там,
высоко над облаками;
взметнулся ниже гор – вот-вот снега
достанет.
И вновь пора придёт на землю падать росам.
Вновь птицы станут петь и травы буйно
цвесть в благоуханьи ночи.

И только в том дому,
где расцветал в мороз и стужу
иней звёздный,
никто не выглянет на свет навстречу солнцу.

За окошком снег синий-синий.
Это посеревшее небо
отдало свою синеву.
Солнце подслеповатое
облепили снежинки мохнатые,
летящие на луну.
– Скоро лето, – твержу, – скоро лето.
Зелёное лето спряталось в синем снегу.

Она из света;
она из камня —
вся искрящаяся и голубая.

Слёзы,
невзначай обронённые,
снегом не запорошённые,
схваченные морозом.

Ничейные слёзы.

Сквозь сутолоку смотрят на меня
забытые, немыслимые очи…
Благоухание померкнувшего дня
течёт по жилам душно-томной ночи.

Весь в царственном убранстве кипарис
указывает путнику дорогу,
и мириады звёзд – лучами вниз —
в глухой ночи мерцают искрой Божьей.

За странствия усталому награда —
паршивый городишко над рекой
да оплетённый сладким виноградом
тенистый двор. И нега. И покой.

О, дай же сытому спокойствию отдаться
и умереть в довольстве и тепле,
пристанище уставшему скитаться
по круглой, ускользающей земле!

Я боль уйму. Ладонями стальными
до боли сжать холодные виски —
кровь не течёт. Она почти остыла;
спокойно, сердце. В мире нет тоски —

иллюзия. Пусть музыка рыдает —
мозг оглушён. А нам ведь жить да жить.
Все медяки на паперти раздали,
и нечего уж больше положить

на жестяное крохотное блюдце,
пустое, как разодранный карман.
Душой к судьбе не в силах притулиться,
от выбора не требуя наград,