Лариса Зубакова - За гранью – грань

я не вступаю в круг противоречий.
Когда поют другие – я хриплю.
Но он со мной, гармонией отмечен,
тот чудный мир. И я к нему приду.

Цыганка-гадалка,
певунья-плясунья,
скажи мне судьбу, ничего не тая.
Отчаянно злую,
ещё молодую,
весёлую жизнь спой, певунья моя.

Пути-километры,
студёные ветры
остались за хрупкой усталой спиной.
Но – всё без ответа —
отчаянно верит
цыганка в звезду, что взошла надо мной

чужой-непригожей,
со славою схожей,
с судьбою весёлой плясуньи полей.
Босыми ногами
истоптан-исхожен,
мир стал ещё краше, больней и милей.

Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ;
имя твоё у грядущих галактик излук;
имя твоё – птицы подстреленной стон;
имя твоё в одеяньи земных веков.

Имя твоё.

Но в потоке разлук
не различает мой тонущий слух
голос, слова – это смыто давно.
Неизбытно одно
имя твоё.

Я лёгкости училась у тебя —
благодарю.
Так складывается опыт:
из мыслей своих и чужих,
но лишь своих ошибок,
которые уже не повторишь,
потому как знаешь,
чем они чреваты.

А лёгкость —
это хорошо.
Спасибо тебе
за всё.
Особенно за лёгкость
эту.

Ты сказал:
– Что такое загар?
Краткосрочная память о лете?
Моря солнечного расплав,
по талонам в курортном бювете

отпускаемый простачкам?
Безоглядная даль горизонта.
Пенный шёпот обманчивых волн
и магнитное марево солнца.

Слова хлестали как пощёчины:
– Какая сытость – быть довольным
сытостью!
И крик вот-вот готов сорваться:
– Довольно!
Остановись! Мне больно!

Свет приходил издалёка,
так что в пути остывал —
это и было отсчётом.
Что же ещё пожелать?

Льющийся маслом лампадным,
зябкое тело согрей, —
большего, право, не надо.
В рыбьих огнях фонарей

кружатся роем снежинки,
ввысь поднимаясь с земли.
Улицы, лица – чужие.
В снежной могиле замри.

Кутаясь огненным вихрем
к небу взметённых снегов,
право же, это нестрашно
знать, что закончен отсчёт.

И вот уже я снова покупаюсь —
каюсь! —
на никому не нужной доброте
и в доброту, как в волны, погружаюсь.
Не в силах зализать ушибы все

опять в который раз —
в бессчётный раз! – пытаюсь
быть в положеньи том на высоте.
И снова —
вновь! – срываюсь —
ошибаюсь! —
у доброты слепой на поводке.

Мне говорят, мол, слишком много увлекаюсь —
забываюсь —
и предаюсь, как блуду, доброте.
И вот я с добротой —
назло! – сражаюсь,
пытаюсь не то чтоб сверх,
но всё же жить, как все.

Но, как всегда, —
и навсегда! – вновь ошибаюсь —
расшибаюсь:
в крови колени, ссадины везде —
не в первый раз!
Но не сжимаюсь – поднимаюсь.
Тянусь упрямо —
прямо – к высоте.

Июльские душные стелются ночи.
Далёких зарниц электрический свет…
Представший пред светлые звёздные очи,
узревший провалы мучительных бездн,

глотнувший межзвёздной неласковой пыли,
не выдержав взгляда их, ниц упадёт
в сухие объятия жаркой полыни,
горчайшую тишь полнолунья глотнёт.

Память горька. И года не щадят
издалека долетающей вести.
В августе ночи летят как созвездья.
как в вихре вальса, кружит голова —

что без тебя?
Просто следует жить:
утра встречать, в пекле дня растворяться.
Каждой весной – безнадёжно влюбляться;
в каждую зиму – безверьем грешить, —

что из того?
Если будет другой —
лучший: красивый, придуманно-нежный, —
месяц январь будет звёздный и снежный;
месяц июль – медово-густой, —

что нам с того?
Даже время молчит.
Кто же поверит судьбы предсказанью?
Не утомляя себя ожиданьем,
долго и счастливо следует жить.

Этот солнечный луг —
одуванчиков море.
Золотое вокруг
вперемежку с зелёным.

А небес синева
заклинает участьем.
Солнце щедро с утра
напоит землю счастьем.

Навсегда золотым
вперемежку с зелёным
будет мир молодым,
в это утро влюблённым.

Труби, трубач;
труби, трубач, —
встречай зарю.
А ты скрипач,
скрипач, не плачь, —
ликуй вовсю.

Едва забрезжила заря,
а солнце жарко
ласкает травы янтаря
палящей лаской.

Проходит время
смерть-палач.
Но в первых красках
трубит трубач;
трубит трубач,
что жизнь – прекрасна.

Зачем ты вновь меня тревожишь
и, путешествуя во снах,
омыться радостью не хочешь
и путаешься в волосах

ночных седин, кипящих в бездне,
и красках утра смоляных?
А помнишь, как бывало прежде?
Все солнца мира – молоды;

все утра мира – беспричинны,
а сумерки – горчат виной.
Укрыться пледом у камина…
И вдруг накатывает волной

безудержных воспоминаний —
всё в клочьях пены: соль с водой.
и очертания в тумане
покрылись коркой ледяной.

Зачем же едким смрадом дышишь
бесчинно-мелочных обид,
ненужный хлам в тряпье отыщешь
и искажаешь прежний вид?

Судьба, оставь меня;
звезда, зайди…

Вот розовощёкие дети —
совсем крохотные звёздочки.

А эти —
туманные и слезящиеся —
почтенные старцы на закате дней своих.

Или те,
интенсивно излучающие
световую энергию —
тридцатилетние мужчины,
уверенно восходящие
а вершину
своей карьеры.

Нервный,
прерывистый свет —
юноши, думающие о будущем.

Судьбы – звёзды.
Судьбы.

Звезда, зайди;
судьба, оставь меня.

Вот вижу,
звезда упала.
Мгновенье.
Небытиё.
Забытьё.

И всё уместилось в мгновенье.

Имя чьё не призывая всуе,
не сумел пробить твердыню стен?
кто сказал, что это всё – пустое?
Для кого успех? А ты – успел?