Лариса Зубакова - За гранью – грань

Одежды простые,
ноги босые, —
да, Бог или пилигрим.
Я был обессилен,
и я возопил к нему:
– Скажи, стоит мук этих Рим?

Не сразу ответил —
о, я приметил,
что речь его неспроста.
– Есть много путей, —
так он мне ответил. —
Но эта дорога одна.

Вдоль шумных базаров юга
по пыльным степным дорогам
ведут меня верные слуги
усталые стёртые ноги.

Глаза застилает солнце,
колючие стелются травы —
мой путь всё дальше и дальше.
И где-то я, верно, устану.

В иссохшие травы лягу
и солнечный звон услышу —
умру. Как допью из фляги.
как дочитаю книгу.

Великую книгу Судеб
из маленьких хрупких жизней.
Всевышний всё взвесит. Рассудит
изменчивый ход событий.

Олив придорожных тени
солнце сожжёт.
Ландшафт скупой и унылый
шагай вперёд.

Пока что солнце не село
в дорожную пыль
и отсвет луны остылой
не озарил

путь, каменист и труден, —
вперёд, вперёд.
– Куда ты шагаешь, странник?
– Вперёд.

– Удачи тебе, о странник.
Взошла звезда,
и тоньше лебяжьего пуха
плывут облака.

Три звезды поставлены
над заглавной строчкою.
Все пути оставлены
непутёвой дочкою

к маме, к папе, к сытости
очага семейного.
Удивлённо стынущее
позднее знамение:

три звезды поставлены
над заглавной строчкою.
Три звезды… и, стало быть,
тучей грозной, чёрною

над судьбою древнее —
не минуть – пророчество.
Три звезды поставлены.
Три звезды – и точка!

О, этот цвет и светоносная прозрачность,
рождающие сладостный восторг!
И время отступается, не властно
преодолеть забвения порог.

Я погружаю в глубину морскую
в сознании нетленной красоты
мечты живой создание земное.
А качество уже оценишь ты,

как волны тяжко дышащее время,
глотающее жадно пыль веков.
Неутомимый всадник ногу в стремя
вставляет – и уж был таков.

У времени – полёт стрелы напевный.
А у художника одна лишь страсть,
и ничего во времени его уже не держит
за исключением созданья своего.

Нет! Не уйти в размеренную прозу!
Стихи – что воздух.
Ты вне их – мертва.
Не променять на все богатства креза
упругий ритм звенящего стиха.

Звучит ли стих – рождаются планеты
в галактиках, скопивших только пыль.
Но вот он стих, и мраком всё одето.
Уходит почва из-под ног твоих.

Верлибр ли, ямб, – да разве в этом дело? —
входите смело: здесь ваш кров и дом.
И если жизнь ещё не догорела
в усталом теле, что же, и на том

спасибо.
Вы пришли. Я вас ждала и рада,
что помните. Присядем у огня.
Нет! Никогда блистательная проза
от вас, стихи, не отвратит меня.

…И утро тонет в серебристой дымке.
Стоит сентябрь, а на душе – темно.
Всё мысль одна —
земля вконец остынет.
Но ветви гнутся тяжестью плодов.

Нет золота в листве, и небо ясно —
спокойная безбрежная лазурь,
и жертв зиме, бессмысленных, напрасных,
не кружит вихрь осенних тёмных бурь.

Земля тиха, как будто бы в июне, —
вот только ночи сделались длинней,
да холоднее в небе блещут луны,
да с каждым утром солнца свет бледней.

И тяжесть на душе непроходяща,
непреходяща. И в земной красе
росинкой каждой утренней маняще
цветы тревожат память о весне.

Ещё глазами даже нераскрытыми
я чувствую, как свет пронизывает день
и гомон птиц через окно открытое
пронизывает всю листву насквозь, как свет.

И два желанья борются:
проснуться?
нет! Не просыпаться!
войти в мир чудный пробуждения
или мгновение на грани сна и бодрствования
остановить?
И муки горше нет, чем с этим мигом
распрощаться;
и счастья выше нет – мир света солнечного
обрести.

Отражается свет в зеркалах.
Зеленее зелёного дали.
Облаками осевшими встали
все деревья в окрестных садах.

В тот майский день
цвела сирень,
и в кружевах листвы и тени
стоял туман
и плыл дурман
черёмухи и птичьих трелей.

Стеной жемчужной белые туманы
стоят, в низинах уплотняясь. А кругом
сирени лиловеющим дурманом
роса благоухает. Серебром

чернёным проступили дали —
размыты очертания. Вдали
тумана клочья.
Солнце подымается,
и тёплый пар восходит от земли.

Среди степей, под раскалённым небом
всё выжжено, и зной слепит глаза.
И солнце жалит беспощадным светом,
как будто разозлённая оса.

Июль увяз в расплавленном асфальте
и задыхается в густой пыли
и духоте. А сверху солнце жалит
большой пчелой: гудит, жужжит, палит.

И степь от солнечных ожогов в язвах:
трава вся выжжена, растрескалась земля.
И небо обожжённое лизали
своими языками тополя.

И в мареве расплавленном калёный,
усталый ветер крылья опустил.
…Но и такой, ветрами опалённый,
сожжённый солнцем край,
ты сердцу мил.

Дворы – колодцы; улицы – траншеи.
Слепят глазницы окон облака.
Тягучий зной асфальт расплавил. Шеи
согнули крыши, и едва-едва

колеблет ветер ретушью ленивой
искусно заштрихованный простор.
Дыханье спёрло. Не хватает ливня.
Да проку нет от редких облаков.

Ну и кого обрадовало солнце
в таком гигантском каменном мешке?
Ту девочку с косичками, быть может,
с воздушным красным шариком в руке.

Она смеётся. Просто нету сладу
с тонюсенькою ниточкой в руке.
Поднялся ветер. Он принёс прохладу.
Вот только жаль, что шарик улетел.

Солнце распласталось раскалённой медузой
над каменным мешком города.
А тот, весь в ожогах
от прикосновений гигантских щупалец,
пытался зализывать раны
едва заметным колыханием ветра
и уползти в тень деревьев —
обрубков, лишённых листвы.