Софья Привис-Никитина - Жизнь. Дуэль. Судьба

Юбилей Эля решила справлять по – европейски: широко и просто. С большим количеством нужных людей и парочкой бесполезных гостей, что называется: «для души». В эти «для души» вошла и Ляля, недавно въехавшая замуж, как в покорённый Париж, правда, не с тем, который… Но с мужем.

Избранник Ляли Эле неожиданно понравился: крепкий, красивый брутальный мужик. Ляля выглядела игрушечной в его могучих объятьях и казалась молоденькой неискушённой гимназисткой попавшей в сети разврата.

Ох уж эта Ляля! Чего не отнять у неё, так это умения себя преподнести в самом выигрышном свете: «Вот, мол, я, вся такая, как есть, вся как на ладони! И не виноватая я, что такая я вся протеворечивая и манкая!»

Короче, как та обезьяна из анекдота, мечущаяся между толпой красивых, и толпой умных. Искренне не знающая к кому примкнуть, ибо точно про себя знала, что она и умная, и красивая. Действительно, оставалось только разорваться между двумя этими ипостасями.

Гуляли долго и широко. Расставались уже на пути к рассвету. Ляля уходила из Элиной жизни, по – видимому, навсегда. Уходила под ручку с брутальным мужем, который вряд ли позволит ей вести дружбу с такой блистательной и не обременённой нормами морали женщиной, как Эля.

А что такое Эля, брутальный понял сразу, едва взглянув в омут глаз очаровательной юбилярши. Неожиданно больно было терять безголовую Ляльку. Не было никого, кто мог бы заполнить в Элиной душе пустоту, которую оставил растаявший Лялин силуэт. И не было любви, которая одна могла бы сделать для неё ненужными или хотя бы не главными и Ляльку, и бизнес, и деньги.

Под утро Эля возвращалась одна в свою большую двухэтажную квартиру. По иронии судьбы квартиру этажом ниже они с Мираби купили у одной из гневных старух – праведниц, одной из тех, что осуждали, но помнили, как Отче наш: «Ком цу мир, их либе дих! Вие вярс мит эйнен виски?»

Из двух образовали одну двухэтажную с шикарной винтовой лестницей и с «ту бэд рум». Именно из – за этой чудо – лестницы и была задумана вся сложная операция полной перепланировки двух квартир в одну.

Дубовая лестница вела из просторного холла в спальню. Лёжа на своей огромной кровати, Эля в который раз в жизни призывала на свою голову любовь, пусть губительную, неблагодарную, но любовь!

Днём Эля отправилась в магазин и на остановке зацепила взглядом знакомое светлое пальто. Пальто крутилось и визжало площадным матом. Эля подходила ближе и ближе, уже зная, на чьи плечи надето это пальто. Сероглазая сумасшедшая женщина, обёрнутая круговоротом грязных сеток, злобно обличала всех женщин мира во всех смертных грехах и кричала им вдогонку такие немыслимые мерзости, что оставалось только диву даваться.

Где сероглазая могла такие выражения услышать? Неужто придумала сама? Но для того, чтобы такое придумать, недостаточно просто сойти с ума. Надо было лет пять повариться на зоне или прослужить те же пять лет в дешёвом борделе. Что или кто возвел эту несчастную женщину в статус городской сумасшедшей, Эля знала, по крайней мере, догадывалась, но вот откуда этот с позволения сказать, сленг, понять не могла.

И хоть Эля жаждала любви и, несмотря ни на что, согласилась бы даже сойти с ума от страсти, но не так не эстетично. На худой конец, можно было представить себя в роли прелестной Офелии тихо и нежно отходящей в тень безумия, с венком прекрасных сказочных цветов в волосах. Но это чудовище оскорбляло взор и выворачивало стыдом нутро!

Осадок отвращения и жалости ещё долго преследовал Элю, но жизнь и бизнес гнали вперёд, катили волны карьеры в сторону загнивающего запада. И в результате хитрых сделок, лихо закрученных бизнес – планов, осуществление, которых, стало возможно вслед за развалом аббревиатурной империи, Эля познакомилась с Вернером, огромным светловолосым немцем. Они помотались туда – сюда друг к другу в гости, подбили бабки, рассчитали всю экономическую глупость любви на два дома.

И пришли к выводу, что надо соединиться брачными узами. Филиал в Германии обратить в головной и жить там. Сюда же наезжать по мере суровой необходимости. Квартиру Эля сдала надёжным людям (не Ляле) и укатила в Неметчину без сожалений и сомнений.

Брак с Вернером не был безусловно удачным, он был скорее всего нагаданным и лёгкого счастья не сулил: то ли сбудется, то ли нет! Уже на месте выяснилось, что Вернер большой выпивоха, проще говоря, алкаш.

Тихий такой алкаш – одиночка, выпить хотел всегда, просто и незатейливо, как поесть. Принимал свою дозу каждые полтора – два часа, становился галантным, весёлым и юморным. Смех его скрипел по их большому дому, как ортопедический ботинок. В каком бы конце дома Эля ни находилась, она всегда чувствовала степень градуса своего мужа.

Бывали дни, когда пропорции принятия духовной амброзии в виде шнапса, превышались, и Вернер просто сатанел от похоти. Шторка падала, он гонялся за Элей по большому дому.

Был он в эти дни даже немного страшен в своей сексуальной неуёмности, в таком состоянии он способен был овладеть даже холодильником. И не то, что Эля особенно его боялась, но это утомляло, сильно, причём, утомляло. Ей бы всё принять и ничего не менять – оно бы может было бы лучше.

Но надо было знать Элю с её стремлением к преодолению, порядку и стабильности во всём. Она была, как натянутая струна в своей борьбе за благополучие семьи, как трепетная лань все двадцать четыре часа в сутках начеку, а Вернер буквально склеивался от алкоголя.

Начались скандалы обратно противоположные тихому бюргерскому укладу мирного немецкого городка. Эля орала на мужа, осыпала его матерными русскими словами, вплетая в ругань певучую грузинскую брань и немного немецкого. Все её диалоги начинались приблизительно так: «Тьшени траки, мать твою, швайн»!

На острие этой круто замешанной интернационализации всех стран вызревал и спел крах очередной Элиной попытки взять счастье нахрапом. Спальня уже не будила Элиного воображения, и зеркальный потолок отсвечивал насмешкой. На четвёртом году супружеских баталий от немца осталось одно либидо.

Эля бродила по свободной стране, избавившейся от политических границ, страны с растворившейся по мановению волшебной горбачёвской палочки, стеной. Три года жизни забрал жлобский развод. При разделе имущества спившийся бюргер вписал в опись совместно нажитого даже бельевые прищепки, в количестве сорока штук. Прищепки Элю буквально свели с ума, и на суде она показала им кузькину мать в одном из самых удачных вариантов, опять же оставив коренным жителям о себе и о русских женщинах добрую память.

Уезжала Эля твёрдо уверенная, что есть и её лепта в том, что ещё долго никто не дерзнёт повторить ошибку Адольфа и сунуться с вожделенными претензиями к великому и могучему русскому народу.