Игорь Петров - Свисс хаус, или В начале месяца августа

На ее двери висел оставшийся с рождественских праздников засохший хвойный венок с ленточками и потрескавшимися колокольчиками из разноцветного стекла. Прихожая была у Анны-Мари маленькая, выложенная серыми каменными плитами, справа виднелась небольшая вешалка, в недрах которой скрывалось испуганное зеркало. Потом начинался коридор – и тут же он завершался неожиданно просторной кухней. Направо – совмещенный санузел, налево – спальня, она же гостиная.

Из обстановки имелись раскладная икеевская кушетка, старый массивный рабочий стол с принтером и здоровенным компьютером «Эппл», на заснувшем экране которого разноцветные молнии задумчиво рисовали замысловатые узоры. В дальнем углу спальной комнаты были видны гладильная доска, напольная лампа, неуклюжий тренажер-велосипед и сабельный резак для бумаги.

Окно без занавесок прикрыто опущенными снаружи жалюзи. Сквозь них в комнату проникал рассеянный солнечный свет, падавший рваными пятнами на фотоработы, рядами разложенные на полу в гостиной, в коридоре, даже на кухне. Они образовывали замысловатые линии смутного еще сюжета.

Анна-Мари хотела стать великим фотографом. Ее настроение менялось иногда очень резко. Она то безмерно страдала и говорила, что таким бездарям, как она, нечего делать в искусстве, то ее обуревала жажда свершений, и она была уверена в том, что наследие Анри Картье-Брессона, которого она боготворила, находится в ее надежных руках. Помочь ей Андреас ничем не мог – он мог только поддержать ее личным присутствием. Поэтому если она его просила об этом, то он всегда ездил с ней по скучным вернисажам и выставкам. Анна-Мари говорила, что у нас есть время и что на машине мы в любом случае доберемся вовремя. И она всякий раз оказывалась права: они всегда точно успевали к назначенному сроку.

Сначала они выходили на лестничную клетку, Анна-Мари запирала дверь, после этого Андреас спрашивал у нее, не забыла ли она бумажные платочки «Клинекс», солнечные очки или бутылку воды «Эвиан» со спортивной пробкой. Что-нибудь она наверняка забывала взять, поэтому открывала дверь, опять заходила в квартиру, а Андреас заходил следом и несколько мгновений прислушивался из прихожей к тому, как на кухне хлопали дверцами навесные шкафы. Затем Анна-Мари опять запирала квартиру, и они ехали на лифте в подземные катакомбы.

Не знакомый с подробным планом лабиринта вполне мог тут и заблудиться. И тогда ему не оставалось бы ничего иного, кроме как, закрыв глаза, прислушиваться к звукам тихо воющих стиральных машин, к пластмассовому плеску воды в невидимых трубах, к раскатистому эху от хлопнувшей автомобильной дверцы и к краткому электронному сигналу, какой обычно издает заблокированный центральный замок, ведь эти звуки, не исчезающие никогда, вечно живущие, вполне могли бы сыграть роль разметки и знаков дорожного движения.

Принадлежавший Анне-Мари хетчбэк «Рено» стоял между «Ягуаром», на котором ездил преподаватель латыни из гимназии «Кирхенфельд», и «Фольксвагеном», пребывавшем в собственности у разведенной матери с двумя детьми семи и девяти лет. На тахометре у «Рено» давно уже крутилась вторая сотня тысяч километров. Однако его предыдущие хозяева, да и сама Анна-Мари, относились к машине аккуратно, в срок проводя технический осмотр и вовремя меняя зимнюю резину на летнюю. На улицу из гаража вела спиралевидная бетонная рампа. Повинуясь сигналу, посланному снизу датчиками, железные створки ворот наверху начинали раскрываться, и пожилой «Рено», повизгивая шинами, вылетал на улицу.

Последний раз на такой выставке они были в начале весны. Музей фотографии светился изнутри. На входе предлагали бокал пузырящегося просекко, в пестрой толпе присутствовали иностранцы, говорящие на разных языках. Анна-Мари сразу растворилась в медленно вращающейся массе людей. Это называлось модным словом «нетворкинг», в переводе «налаживание связей и контактов». Андреас ходил вдоль стен и вглядывался в широкоформатные изображения перекопанных строительной техникой улиц, в фотографии уличных кафе, состоявших из пары-тройки пластиковых столов и стульев, отнесенных на самый край тротуара, на панорамы железнодорожных станций, погруженных в сине-белый свет ночных прожекторов.

Потом он пытался отыскать взглядом Анну-Мари, но она то исчезала, то появлялась между людьми и легкими передвижными стенами и экранами, на одном из которых горные вершины то погружались в солнечный свет, то пропадали в белом урагане. Автором видеоинсталляции оказался фотохудожник, прославившийся в свое время серией работ о далекой стране Гаити, переживавшей, после очередных переворота и землетрясения, новый этап своего бесконечного освобождения. Несколько раз они встречались глазами, Анна-Мари улыбалась и тогда Андреас ощущал мгновенный укол счастья. Потом он поворачивался к очередной фотоработе, раскачивающейся на тонких ниточках, и пытался понять, почему автор фотографии человека, стоящего на табуретке прямо посреди вышедшего из берегов озера, получил первую премию.

Он любил ее диалект, отличавшийся от того, на котором говорил сам Андреас. Дед передал ему по наследству характерную валезанскую привычку дробить говор, превращать его в массивный гравий с резко обрубленными гласными, окончаниями и приставками. Отец предпочитал французский или, уж если на то пошло, прозрачный ганноверский диалект, который, вооружившись в свое время армией и флотом, сам короновал себя в качестве филологического стандарта. Мать же была виртуозом бернского немецкого, который напоминал расплавленный раклет, вскипающий пузырями фонетизации остатков швабского диалекта пополам с анахронизмами из арсенала средневерхненемецкого. Съехавшись позже с Анной-Мари Андреас, сам того не заметив, перешел на усредненный вариант, на котором говорили ведущие национального общественного телевидения. Но сама Анна-Мари…

Ее манера говорить напоминала пеструю ленту самых разных вкраплений, основой для которых служили говоры, бытующие где-то между Люцерном, Цугом и Цюрихом. Она говорила по-люцернски, используя форму «привет вам» вместо характерного бернского «приветствую», постоянно вставляя все эти неизвестно откуда взявшиеся «дискордировать» в смысле «разойтись во взглядах», «ушибистость» в смысле «грубость» и «тристия» в значении «грусть». Эти слова приводили его в восторг, равно как и ее любимое ругательство «ухабака», точное значение которого он тоже так и не успел выяснить.

Что они искали? Простор. И свет! Непременно свет. Стены непременно должны быть ослепительно белыми и окна огромными, выходящими на луг, или поле, или на холмы, за которые по вечерам скрывалось бы солнце, окрашивая все вокруг мягким оранжевым свечением. Им нужна гостиная, место, где можно находиться вдвоем, но также и пространства для каждого из них: для нее рабочий кабинет с компьютером и принтером, для него – комната, где можно расположить аудиосистему, колонки и где пестрые обложки старых пластинок смотрелись бы привычно и естественно. Они ездили, ходили, искали, проживая лучшие дни их совместной бесприютной жизни.