Владимир Хотилов - Песня о погибших пилотах

– Кстати, – произнёс Протасов, – вспомнил свежий анекдот про Петьку и Чапая…

Протасов изобразил слегка туповатое выражение на своей физиономии и стал пародировать диалог самых популярных героев из анекдотов их молодости: «У америкосов, Василь Иваныч, демократы с республиканцами за власть борются». – «А у англичан, Петька, энти… кон-стер-вато́ры… Тудыть их!» – «Тори…» – «Точно!.. И энти… либерасты!» – «Лейбористы». – «Одна хрень, Петруха!.. А у нас, как всегда… Новое говно со старым тягается». – «Это, Василь Иваныч, пост… постмодерном нынче называется… А потом всё сызнова повторяется». – «Вот поэтому, Петька, мы денно и нощно… в энтой… жопе!» – «Ни все же там, Василь Иваныч?!» – «Да, ни все… Кто в большой, а кто в глубинке!» – «Москва, Василь Иваныч… она ноне не просто большая деревня!» – «Да, Петька!.. Она нынче – большая жопа!.. Только жрёт и серит… жрёт и серит!»

Они негромко посмеялись и притихли, словно о чём-то призадумались.

Протасов, вспомнив, как в прошлом его приятель жаловался на мужские проблемы в постельных делах с женой, спросил у Самодурова, выразительно на него посмотрев:

– Как там у тебя, Колян, с этим… поправился?

Самодуров сообразил не сразу.

– А-а-а… ты про Марчелу Нестояни… – заулыбался он, а потом заговорил чуть приглушённым, но радостным голосом, наклонившись к приятелю ближе. – Всё нормалёк, Серёга… Недавно протестировал себя с одной молодой тёлочкой – полный порядок!.. Дело, Серёга, ведь не только в нас – важно с кем это делается!

– Ну, а с этим как… с удовольствием? – поинтересовался Протасов с недоверчивым видом. – Я имею ввиду это самое… настоящее.

– Да о чём ты, Серёга?.. Какое удовольствие?! – скривил лицо Самодуров. – Всё это – сплошное фэнтези… Я настоящее удовольствие получаю, когда судака в несколько кило на удочку ловлю… Вот это удовольствие!

– Понятно… – уныло протянул Протасов и, помолчав некоторое время, добавил уже уверенным голосом:

– Значит, Колян, мы с тобой просто… просто животные – медицинский факт!

– Причем здесь животные, а? – слегка возмутился Самодуров, глядя на приятеля чуть захмелевшими глазами.

– А потому, Колян, что только люди могут испытывать удовольствие от секса, а животные – никогда! – негромко и почти торжествующе произнёс Протасов, а затем добил приятеля безжалостным голосом: – Приговор окончательный, гражданин Самодуров, и обжалованию не подлежит!

Они одновременно умолкли и уставились на пустую бутылку из-под водки с яркой и нарядной наклейкой. Она гордо возвышалась в центре скромного убранства кухонного стола и всем своим видом что-то напоминала приятелям, а, может, к чему-то их призывала.

«Наш кремль…» – без удивления, почти равнодушно подумал Протасов и решил, что пришла пора доставать другую бутылку с водкой, которая хранилась у него в шкафу на всякий случай. А загрустивший Самодуров вдруг вспомнил покойного батю, который под старость лет любил смотреть по телевизору лишь одну передачу «В мире животных» и радовался ей, как ребёнок…

Рассказ

И с души отваливает камень. Аминь.

(«Автолитография», Андрей Вознесенский)

Носки из натуральной шерсти – вещь необходимая. Мальчик это почувствовал, когда в промозглый день стоял на крутом берегу, и в этих носках ему было тепло. Семья недавно переехала жить с южного морского побережья ближе к северу, на холодные берега раздольной реки, и мальчик только привыкал к новому месту. Тёплую одежду заботливые родители купили ему в универмаге, единственном в городе, а вот шерстяные носки для него связала бабушка, которая жила в деревне, где он гостил лишь несколько раз.

Осенняя река, отражая нависшее над ней угрюмое небо, казалась мальчику мрачной, и теперь, после моря, он удивлялся тому, как люди могут купаться в такой коричнево-ржавой воде… На следующий год, когда короткое лето заглянуло в эти края, мальчик купался в реке со своими сверстниками, уже позабыв про необычную речную воду, от которой теперь веяло свежестью и пахло рыбой.

Возвращаясь как-то с пляжа, он обратил внимание на автомобиль с красным крестом на кузове цвета ячменного кофе, каким мать поила сынишку по утрам, добавляя в него сгущённое молоко. Проходя мимо, мальчик заметил торчащие из него человеческие ноги. Это было тело утопленника, лежащее на носилках и накрытое сверху серой простынёй, из-под которой выглядывали лишь белые голени и ступни ног в тёмных носках.

«Мужик… нырнул с лодки, пьяный, видать… и не доплыл!» – послышался рядом чей-то молодой голос, а мальчик шёл, никого не замечая, и только оглядывался на ноги утопленника. На них были изношенные хлопчатобумажные носки с дырками на мозолистых пятках, и мальчик, устыдившись вида чужих дырявых носков, почему-то надолго запомнил увиденное. Правда, потом, став взрослым, уже не считал, что носить дырявые носки зазорно. И в самом деле, если глава всемирного банка, и прочие очень важные персоны прилюдно шастают в дырявых носках, так чему стыдиться простым смертным?!

Но тогда он так не думал и носил всякие носки: новые, старые, однако никогда не надевал дырявых. Дома простые носки, обычно, штопала его мать, реже отец, а вот худые шерстяные носки штопала, распускала и вязала из них новые бабушка в деревне.

Многодетная бабушка имела статус матери-героини и даже получила за это от государства орден материнской славы какой-то степени. Но когда самый младшенький из детей окончил сельскую школу, а затем без родительского согласия подался поднимать целину в далёких казахских степях, то её материнская душа лишилась покоя. Деревенский парень, поработав трактористом на целинных и залежных землях, был вскоре призван и отправился оттуда служить в советскую армию, а старушка совсем высохла от бессонных ночей и переживаний по беглому сыну.

Обеспокоенные родственники привезли угасающую бабушку в город и показали её знакомым врачам. Про доскональное специализированное обследование в ту пору не могло быть и речи. Городские врачи никаких патологий у худеющей бабушки не обнаружили, правда, один эскулап сказал тайком её старшей снохе, что у старушки, наверное, рак и она, похоже, долго не протянет.

Бабушка сохла не от болезней, а от душевных переживаний. Чуткое материнское сердце тревожилось не только за младшего сына, оно ещё что-то подсказывало ей о грядущей большой беде, хотя старушка ещё не знала, что её сынок – старший сержант ракетных войск несёт теперь службу уже на далёкой и неведомой ей Кубе.

Бабушка жила в деревне, а мальчик в городе, поэтому он не видел её душевных страданий, зато он замечал, как отец этими осенними ночами запирался в спальне и зачем-то подолгу слушал трескучую радиолу. Мальчик не знал, зачем он это делает, как не понимал, зачем большие пацаны во дворе дали ему странное прозвище – Боб.