Игорь Михайлов - Вторник. №16, ноябрь 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды литературно-художественный журнал

– Послушай, Серёжа, – примирительно спросил Просекин, – а ты можешь хоть немного абстрагироваться от личной обиды.

– А почему я должен абстрагироваться от личной обиды? – поднял брови Дубовской. – Я что, не достоин? А кто это определил? Он? Его клевреты, его ставленники в Минкульте? Почему я был вычеркнут из процесса, будто ничего приличного не снял прежде. Я же после той нашей с тобой картины, что закрыли, успел ещё кое-что сделать. И фильмы получились. И даже в условиях разрушенного проката те зрители, что успели эти фильмы увидеть, на ура их принимали. И вдруг как отрезало. С каким проектом не сунусь – от ворот поворот. Да что я? Ты смотри, сколько режиссёров, которые ещё в советское время чуть ли не классиками нашего кино стали, сейчас не могут ни один свой проект пробить. Почему же его, ах-ах-ах, прославленного нашего лидера, это не волнует?

– Может, и волнует…

– Да ни черта его не волнует! Ему это выгодно. Вот смотри. Те несколько картин, о которых реклама шумит, которые благодаря этому денежки по всей стране собирают, это же всё картины его студии. Пусть не он снимал, так он продюсер. И ещё телеканал «Россия один». Тут и с рекламой-то куда как просто. Вот и косят денежки. Зачем им другие студии и другие фильмы. Порою пню бывает много чести, когда он выше всех на ровном месте. Он же с президентом вась-вась, вот ему и вся наша культура в собственную вотчину отдана.

– Ну хорошо, если даже это так. Но вот в своих передачах на телевидении он ведь действительно нравственные вещи отстаивает.

– Он нравственен ровно настолько, насколько ему это выгодно. Его нравственность исчисляется в денежном эквиваленте.

– Ну не знаю! – уже едва сдерживаясь, воскликнул Юрий Кириллович. – А мне нравится всё, что он с телеэкрана говорит, очень нравится.

– Поверь, и мне очень нравится, что он с телеэкрана говорит, – скривил улыбку Сергей. – Ещё мне очень нравится, как птички весной поют.

– Ну, хватит, – нахмурился Просекин. – Бог ему судья, в конце концов. Много мы ему внимания уделили. Я не за этим тебя звал. Речь идёт о нашем долге художническом. Ведь тебя, Серёга, не может не волновать…

– Меня волнует благополучие моей семьи, – перебил его Дубовской. – Моих детей. Чтобы они не голодали. Были сыты, здоровы, чтобы получили образование. А для этого я должен зарабатывать деньги, и немалые.

– Но благополучие твоей семьи и благополучие твоей страны – это же взаимосвязанные вещи. Чем живёт народ, как живёт, что нас ждёт впереди. Каково будущее. А в него заглянуть без знания истории…

– Слушай, что ты мне банальные проповеди тут читаешь?! Со страной полный порядок. Благополучно построили этакий питомник для жирных котов: для них всё сплошь сметана, а мы внизу копошимся в объедках, как серые мышки. Что ему, этому питомнику, может грозить? Новая революция? Но это не скоро. Война? Не думаю. Всякое дерьмо за рубежом будет морочить голову, но лезть побоятся. Вот моя семья реально может провалиться в нищету, если я работу потеряю, ибо мы, увы, в высшее сословие не попали. Вот за детей у меня душа болит, а за страну… Ничего с ней, в конце концов, не случится. Даже если напрочь всё своё прошлое зачеркнёт и забудет.

– Близоруко ты как-то, дружище, рассуждаешь, – сокрушённо вздохнул Просекин.

– Нет, дорогой, извини, – усмехнулся Сергей. – Очень даже дальнозорко, – он поднял глаза к небу, потом повернулся и перекрестился на кресты храма. – Может, не дай бог, конечно, прилететь какой-нибудь астероид, или Марс, вон говорят, приблизится скоро – сгорит всё на фиг, и наступит ве-э-чность.

– Нет, Серёга, она не в этом…

– Кто, она?

– Вечность.

– А в чём?

– В памяти. Вот человека, допустим, давно нет, а мы о нём помним, помним о том, что он сделал для нас, для жизни будущей, прости за пафос, для мира. И потомкам расскажем. А они своим потомкам расскажут, расскажут, благодаря кому те живут счастливо на белом свете. И вот нет человека, физически нет, обнять его никак нельзя. А вот он нас как бы обнимает, да и мы его обнимаем памятью своей…

– Па-а-мять, па-а-мять, – перебил Сергей. – Знаешь, это вроде как цветок на подоконнике: забыли вовремя полить, он увял, вытряхнули его из горшка, посадили другой – вот и вся память тебе. Вот смотри на это изваяние, – он указал рукой на высокую статую, мимо которой они проходили. Величие её подчёркивала белоснежная колоннада за спиной и отдыхающие бронзовые львы у подножья. – Видал, какой торжественный идол? Читай, читай вслух.

Юрий Кириллович прочитал на постаменте:

– «Император Александр Второй. Отменил в тысяча восемьсот шестьдесят первом году крепостное право и освободил миллионы крестьян от многовекового рабства. Провёл военную и судебную реформы. Ввёл систему местного самоуправления: городские думы и земские управы. Завершил многолетнюю Кавказскую войну. Освободил славянские народы от османского ига. Погиб первого марта одна тысяча восемьсот восемьдесят первого года в результате террористического акта». К чему ты это? – закончив читать, спросил Просекин. – Всё это мне известно, я сам в конкурсе участвовал. Но выиграл Рукавишников.

– Прекрасно, – усмехнулся Сергей. – А в девятьсот двенадцатом году здесь, ещё возле того исторического храма Христа Спасителя, что большевики грохнули, стоял памятник кому?

– Ну, Александру Третьему, – пожал плечами Просекин.

– То-то и оно! – поднял указательный палец Сергей. – Всего одну палочку убрали. Памятник, что с тремя палочками, здесь в начале прошлого века установили по указанию Николая Второго, а памятник с двумя палочками уже в начале нонешнего века возвели по инициативе партии «Союз правых сил». Немцов, Хакамада, ну, в общем, эта вся компания…

– Погоди, Серёжа, ты к чему это всё? – нетерпеливо перебил его Юрий Кириллович.

– А к тому, Юра, что память – это политика. Что власти выгодно, то и помним. Сейчас надо Сталина с Лениным обсирать и всё наше коммунистическое прошлое – вот актуальная память. Ты преуспевающий художник – должен чётко момент ловить. Помни то, что нужно помнить сегодняшней власти, – и тебя провозгласят великим художником. Не лезь ты со своей собственной памятью, никому она не нужна, никого не волнует. Ты уж прости, но я честно.

Он горько замолчал. Молчал и Просекин. Так они минуты две и шли молча по второму кругу вокруг храма. Наконец, Юрий Кириллович тяжело вздохнул:

– Знаешь, я вот часто что-то стал думать, есть там жизнь после смерти, нет ли? Возраст, что ли, такой уже. Ну и, естественно, думаешь: зачем, для чего? Банально, конечно. Иногда приходит мысль, что люди, как осенние листья: опадают и в землю уходят. И новые листочки зелёные нарождаются. И что им до тех, бурых, сухих да скорченных-скрюченных, гниющих в земле сырой. У них своя солнечная жизнь…