Игорь Михайлов - Вторник. №16, ноябрь 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды литературно-художественный журнал

– Так вот я тебе о том же, – одобрительно закивал ему Сергей.

– А вот знаешь, – продолжал Юрий Кириллович, чуть возвысив голос, стараясь перекрыть Сергея, – в храм меня часто тянет. Раньше не наблюдал за собой такого. Хотя заказы патриархии выполнял и в церковках разных бывал, но всё как-то по делу, с финансовым, так сказать, интересом. А тут в храм захожу, как бы это сказать, за надеждой, что ли, какой-то. В этом, я думаю, религия с искусством смыкается. Искусство ведь тоже во имя надежды творится. Надежды на то, что всё было не зря. Все страдания людские, все пути-дороги непроходимые, по которым из последних сил шагал человек. Да, в конце концов, ведь это попытка понять смысл самого существования его, человека, на земле. Это от наскальных рисунков ещё.

– Ой, Юра, в какие ты, не побоюсь этого слова, бедри залез, ох-ха-хох, – с усмешкой выдохнул Сергей. – Это, знаешь, брат, надолго, и в сухую не разберёмся. Давай как-нибудь за бутылочкой. Да я ещё гитару возьму. Как хорошо. У тебя дача есть с камином?..

– Пойми, Серёга, – остановил его Просекин, ухватив за лацкан пиджака, – речь веду не о какой-то там киношке-развлекухе. Это, уж прости за пафос, святая память, это бессмертие, это вечность.

– Ох-хо-хох, Господи ты боже мой! – сокрушённо вздохнул Сергей, – Ну взрослый же ты человек, дедушка, поди, уже…

– Пока нет, – тоже вздохнул Юрий Кириллович и костяшкой указательного пальца смахнул выкатившуюся, скорее всего от ветра, слезу.

– Ну, не важно, – хмуро дёрнул головой Сергей. – Рассуждаешь, говорю, как мальчик. Романтические сопли какие-то. Ты уж не обижайся. Вот ты меня лучше пойми: не нужно такое кино сейчас. Поколение next выбирает Pepsi. Им развлекаться-отвлекаться хочется. На хрен им о смерти думать и смотреть, страдать там, сопереживать. Как это? Пить будем, гулять будем, а смерть придёт – помирать будем. И всё! Им как в компьютерной игре надо: снаряд полете-э-эл, полете-э-эл, полете-э-эл, медленно так, как в масло, в танковую броню влип – во кино! Или там танкист обгорелый… Ничё ему больше не надо, только свои сиськи, санитарка, покажи. О, последнее предсмертное желание! Настоящий-то сгоревший в танке боец на том свете обхохотался. Но ему доходчиво объяснили, что наш уважаемый режиссёрище этот аттракцион не во имя него и памяти о нём, а во имя зрителя придумал! Это зрителю такая херовина с изысканным пафосом подаётся. И всех устраивает. Забавно! Цирк на дроте! Как, кстати, выражаются наши украинские коллеги. Когда-то работал на Довженко. Вот. А ты хочешь, чтоб они думали, зрители наши бедные, переживали, помнили. Да они уже разучились. Им кино подавай, подобное чёртову колесу, то есть колесу обозрения: вроде высоко, вроде страшно, но без полёта и без крыльев. Их так уже приучили, точнее – приручили. Нашему государству-то такой пипл выгоден. УОП – умственно ограниченный потребитель.

Они опять оказались на мосту. Стояли, опершись на его перила, стояли и смотрели на воду. На ней то и дело играли солнечные зайчики или вдруг проплывало, играя мрачными лиловыми оттенками, большое маслянистое пятно.

– Ладно, давай прощаться, – разворачиваясь к Просекину, Сергей выпрямился, выпятил грудь, разминая плечи, и протянул руку. – Мне пора в мой «Домашний уют», в норку мою.

– А может, всё-таки попробуем? – грустно спросил Юрий Кириллович.

– Нет, нет и нет, – отрицательно покачал головой Сергей. – Пойми, это огромная и неблагодарная сегодня работа. Как ты себе представляешь? Надо же сценарий делать, а рукопись, воспоминания те, утеряна.

– Я вспомню, – уже теряя надежду, всё же пытался настаивать Юрий Кириллович. – Начнём работать, и я всё вспомню.

– Да брось ты! Ладно, всё, прощай!

Юрий Кириллович удержал его руку:

– А я, Сергей, жить не смогу, если всё-таки не сделаю это. Меня будто кто-то молит об этом.

– Ну, Бог тебе в помощь, – Сергей опять перекрестился на надкупольные кресты храма Христа Спасителя. – Дерзай, пытайся. Знаешь анекдот? Сталин говорит Горькому: «Алэксэй Максымовыч, ви напысалы замэчатэльный роман „Мат“. Настало врэмя напысат роман „Отэц“». Горький говорит: «Вряд ли я уже смогу, Иосиф Виссарионович». А Сталин: «А ви попытайтэсь. Попытка нэ пытка, правыльно я гавару, товарыщ Бэрия?»

Он рассмеялся, отнял свою руку:

– Ну, будь здоров! Здоровье, кстати, главный капитал: без него фиг чего добьёшься. Удачи тебе и прощай.

– До свидания, – нехотя ответил Просекин. – А я вот верю, что не забудешь ты наш разговор.

– О-ой, верь, пожалуйста, только у меня столько всего… Мне бы твои заботы. Пока!

Он решительно развернулся и быстро удалился по мосту.

Со своей возвышенности замечаю шофёра одной из машин в форменной фуражке НКВД. Значит, здесь есть наши сотрудники. Спускаюсь, стараясь не упустить эту машину из виду. Подхожу к тому месту, где она замаскирована. От шофёра узнаю, что это автомашины комендатуры НКВД, гружёные разным барахлом. Водитель поменял мне мою винтовку на полуавтомат, и я устроился в кабине его машины.

Водитель информирует меня об обстановке. Впереди переправа и село Борщёв. Противник нажимает на это село, стремясь отрезать нам путь на Барышевку. Командование полагает, что переправа находится под прицельным огнём немцев.

Томительные часы ожидания. Неимоверно хочется спать. Без сна и еды вторые сутки.

В два часа дня всех вооружённых людей снимают с автомашин и формируют в воинское подразделение для наступления на село. Оно лежит по левую сторону от переправы и занято немцами. Вражеский самолёт-разведчик уже обнаружил скопление наших автомашин в поле. А дальше этого села висит ещё немецкий аэростат с наблюдателем.

Комендант и с ним лейтенант пограничных войск спорят с полковым комиссаром по поводу посылки штата комендатуры в бой. Но тщетно, комиссар настоял на своём и приказал выстроить людей и направить на сборный пункт. С людьми комендатуры иду и я. Бойцы довольны, что с ними лицо командного состава из числа НКВД. Комендант же и с ним лейтенант тут же провалились как сквозь землю. Из командного состава я остался один. Назначаюсь командовать взводом.

На сборном пункте получаем ручные пулемёты, один «Максим», ручные гранаты. У кого плохие винтовки, меняют на исправные. Получаем задание двигаться взводом по левую сторону от болота. Прямо на село N. Мы должны выбить из него немцев и таким образом освободить путь для автомашин на переправу. Вместе с нами с правой и левой стороны наступают и другие взводы.

Как только выступили с пункта, тут же подверглись ураганному миномётному и артиллерийскому обстрелу. Немцы всеми силами стремятся преградить нам путь. Во взводе, направившемся правее нас, есть уже убитые и раненые. Нам предстоит проскочить сплошную завесу огня. Движемся врассыпную, отстаёт станковый пулемёт. Перебегаем из одного окопа в другой. Оглушают разрывы мин. Вот глубокие окопы закончились. Впереди первичные ячейки, в которых можно упрятать только голову и грудь. В первой же ячейке, как только совсем рядом разорвалась мина, почувствовал сильный толчок в ногу без всякой боли, но тут же перестаю ощущать всю правую ногу. Стараюсь сообразить, угадать, что случилось, отчего нога потеряла чувствительность. Пытаюсь, не поднимая головы, ощупать ногу и найти место ранения. На ощупь определяю, что нога цела, но она мне, однако, не подчиняется. Подняв голову, вижу взрытую землю у самой ноги и рядом большой осколок мины. Машинально схватил его и тут же обжог пальцы. Постепенно ногу начинает покалывать, и возвращается чувствительность. Крови не видно, значит, в конце концов, всё в порядке. Пробую дальше ползти, не отставая от товарищей, и опираться на онемевшую ногу. Она поначалу всё же не слушается, но потихоньку мне удаётся согнуть её в колене. Как только попытался осуществить перебежку, ощутил жгучую боль в ноге, но всё же не упал, а продолжал бежать. Стало вдруг весело, что так удачно всё закончилось. Ведь поначалу не на шутку испугался и решил, что теперь капут, раз разбило ногу: ползком далеко не уйдёшь, а участь раненых я уже видел.