Владимир Варава - Смотреть на птиц

Один раз он встретился лицом к лицу с ее мужем. Тот его конечно не узнал. Да и как он мог его узнать, они виделись всего лишь раз. Дэн почувствовал вскипевшую ненависть, и чуть было не набросился на него. Интересно, смог бы он его убить? Он был уверен, что смог бы. Но что ж его тогда остановило? Обстановка благоприятная: поздний час, темный переулок. Никого. Подъезжает машина. Выходит. Один. Не спеша, враскачку направляется к подъезду. Уверенная и наглая походка выдает в нем проходимца и мерзавца, самого обычного мерзавца, которыми наводнена сегодня жизнь, которые знают, как жить, как пристроиться, бесконечно обманывая всех. Самые последние слова брани яростно кружились в голове Дэна. Такие верноподданные негодяи, которые со всем согласны и готовые в любую минуту по чьему-то приказу растоптать все чистое и светлое, что есть в мире. Откуда они берутся? Почему их так много? Зачем они наводнили землю своим ничтожным и бессмысленным существованием? Они даже не подозревают о том, что они никто. Они слишком ничтожны для этого. Подонок! Именно таких отец и ненавидел, он бы точно убил его здесь. (А убил ли кого-нибудь в своей жизни отец!?).

И вместо того, чтобы уничтожить своего обидчика, растоптать, разорвать на куски и принести мертвую голову к ногам своей, именно своей, законной любимой жены, которая наверняка бы оценила этот героический поступок, Дэн трусливо прошел мимо, понуро, очень понуро для такого момента, опустив свои плечи глубоко вниз. Почти что врос в эту проклятую землю, которую исходили, истоптали эти проклятые, такие счастливые чужие люди.

Жена приходила на похороны отца. В тот момент Дэн был озабочен Марией, мыслью о том, как от нее избавиться или наоборот, как бы поскорее влить ей новую порцию блаженства. Невольно, он сравнивал жену и Марию. Когда рассеивался туман ненужных и посторонних образов, Дэн отчетливо видел и понимал, что только две эти женщины, между которыми выстраивался длинный ряд бессмысленных увлечений и даже «романов», только эти две вечно мучили его, по-настоящему ранили, заставляя всерьез думать о жизни, о том, можно ли с женщиной обрести смысл и счастье? Только эти две, только они давали сладостную боль и муку жизни. Такие разные.

Дэна не переставали мучить вопросы: «Кто был ему ближе?», «Кого он любил, в конечном счете?», «Или любил обеих?» Ответить было невозможно. Именно эта невозможность и тяготила его постоянно, просто безумила, не давая малейшей возможности легко и свободно вздохнуть полной грудью и почувствовать счастье жизни. А может эта мука неопределенности и была его счастьем, единственным счастьем, на которое он мог рассчитывать? Ведь он никогда не мечтал о счастье в привычном смысле, вспоминая лишь застенчиво и даже стыдливо некоторые моменты, которые, только закончившись, могли быть зачислены в ранг счастливых.

Чувство непроходящей усталости охватывало Дэна, и он, поддавшись очарованию новой смертельной боли, вдруг коварно просыпавшейся где-то в его непонятном организме, уходил в блаженную алкогольную нирвану, дарящую бесконечную радость не быть собой и не принимать никаких решений.

Когда Дэн первый раз изменил Марии, то почувствовал свободу и понял, что всерьез захотел избавиться от нее, от этой бессмысленной пиявки, так глубоко, но так страстно и поэтому необыкновенно приятно, присосавшуюся к его телу, к телу в котором было так мало смысла, поскольку в нем всегда обнаруживалась какая-то смертельная болезнь, не позволявшая ему раскрыться и проявить весь свой дар в полную меру. Какой-то маститый психолог, к которому один раз все же, сам не понимая для чего, обратился Дэн, назвал это инфантильностью и страхом перед жизнью. Он зачем-то привел в пример Кафку с его редкостным и непреходящим чувством ужаса. Но все невпопад. Психолог, сделал заключение Дэн, наверное, последний человек, который сможет хоть что-то понять в его душе, да и вообще, в любой человеческой душе.

Смертельная болезнь, как правило, заканчивалась очередным нечеловеческим запоем, который был своеобразной «проверкой» (в действительности лишь оправданием), смертельная ли это болезнь на самом деле. Когда Дэн, например, обнаруживал «системную» боль в правом боку, которая могла не прекращаться несколько дней (или даже недель), то он решался на такой ход: если это действительно смертельная болезнь, то, выпив, можно будет проверить, насколько она серьезна и смертельна. Ведь организм, действительно, подорванный какой-нибудь неизвестной болезнью, должен будет по-особому отреагировать на алкоголь, например, ускорить смерть. Если же нет никакой болезни, тогда это станет ясно через три-четыре дня. Но всегда действовала одна и та же схема: только после двух-трех недель беспробудного пьянства становилось ясно, что смертельная болезнь, конечно, имеется, только у нее совсем другое название.

Потом по кругу: на смену боли в правом боку приходит странная боль в голове (длится полгода!), потом сердце, потом горло, потом спина, потом немеют кончики пальцев левой руки, потом мать не пришла из магазина вовремя. И наконец, отец, вечно запаздывавший отец.

Одним словом, поводов пить было много. А теперь Мария стала поводом. Этот человек, Дэн это очень хорошо и трезво понимал, был не способен поднять его на жизнь. Именно поднять, поскольку он все время, поддаваясь злобным действиям обстоятельств, был склонен к тому, чтобы падать, падать бесконечно. И требовалась тяжелая работа, чтобы поставить его окончательно на ноги. Зажечь, зажечь кратковременно, на миг, на день, на час Мария конечна, могла, но на жизнь – точно нет. И для ее же пользы Дэн хотел не просто избавиться от девушки, он, повинуясь каким-то благородным порывам, решил подыскать себе «замену». Вот только не находилось ничего подходящего ни в его, ни в ее окружении. Все вроде бы молодые, но уже какие-то искалеченные, прихлопнутые жизнью. У всех все тускло, однообразно, без света и смысла. Дэн вспомнил друзей отца – этих, на первый взгляд казавшихся жизнерадостных оптимистов. Но только на первый взгляд; они тоже были измучены и вконец изуродованы своим временем. И вся их бравада не более чем хорошо замаскированное отчаяние.

«А разве может быть иначе, – думал иногда Дэн, – разве может в этой жизни, испорченной раз и навсегда, быть по-настоящему что-то иначе?» Он это не просто смутно чувствовал, он это знал, знал самым достоверным знанием, на которое вообще способен человек. И поэтому часто хотел кричать: «Оставьте меня умирать одного в этой грязной пустыне жизни!» Потихоньку гибнуть и есть самое нормальное, самое честное и достойное. Да зачем же потихоньку? Надо громко, ярко, быстро. Нужно больше смертоносного наслаждения в этот процесс, чтобы тусклый подвал жизни озарялся чем-то хоть на короткое время.