Дмитрий Ардшин - Слепая зона

Проносятся мимо магазин меха, стеклянная башня Сбербанка, заторможенная девятка в красной треуголке с черным «У», корабельный остов торгового центра в блестках рекламы и в муравьиной черноте у дверей, мост, разбухший алый шар солнца, подъезд, скрежещущий лифт, мячики грудей, гладко выбритые подмышки и лобок.

– Возьми меня! – нетерпеливо шепчет она, раскинувшись на диване. Над ней мелко дрожит, растерянно зависает пиджак. Хрулеву кажется, что он падает в стонущую, сладко пахнущую пропасть.

Вдруг он видит нос крючком, желтые, переспелые дыни в расщелине халата, слышит смех – кудахтанье, переходящее в сухой кашель. Бритвенный профиль пиковой дамы ложится поверх и накрест бубнового валета, совершенно не похожего на одиннадцатилетнего Хрулева, который колупается в носу. Родная тетка прочитала по картам, что Хрулева подстерегает в облике юной красавицы смерть. «Держись от этих прошмандовок подальше» – она затягивается сигаретой… Тетка умерла от рака легких. Теперь в ее квартире Хрулев на красном, скрипучем диване раскладывает, как запутанный пасьянс, Настю. А на столе беспокойно елозит, вжикает розовый телефон. Словно ее мама подглядывает за ними.

Пророчество… Гиль это. Бред несчастной женщины. Но ледяная игла уже – в сердце, удавка сжала горло, ворох вопросов рихтует мозг.

И Настя уже не Настя, – она распалась на красные кнопки сосков, пухлые коленки, бахрому ресниц, прерывистый стон.

Вон, вспорхнула моль, села на картину, висящую над диваном… « Я смешон» – думает Хрулев, глядя на серое пятно, что взбирается по золоченой раме.

Пытаясь унять озноб, Хрулев вспомнил амазонку в пестрой юбке и с перьями на голове. Пышные подушки грудей, мускулистые ноги налиты солнцем. Шоколадная бестелесность – не надо напрягаться, просто открыть журнал и…

– Хотя бы пиджак сними что ли? – Настя ущипнула Хрулева, возвращая с глянцевых небес на продавленный диван.

Он сбросил пиджак. Его губы и руки еще быстрее заметались по Насте. Но все так же внутри него растекался ртутью холод, и ничего больше.

В сердце растет черная дыра. Настя, словно одолжение делает. Дарит себя, как ценный приз. Такие девушки, как она, ничего не умеют, – безнадежно тупые в любви. За красочным фасадом – пустота, пшик. И все же…

Это был жест отчаянья, – сжал тонкое запястье.

– Больно ведь! – Настя отдернула руку.

– Извини, не хотел – Хрулев, побагровев, расстегнул молнию на брюках.

Ее рука скользнула в брюки. От прикосновения прохладных пальчиков у Хрулева перехватило дыхание, он закрыл глаза.

Вдруг захлебывающийся стон оборвался, – девушка замерла. И вот ее рука растерянно зашарила в брюках, пытаясь обнаружить что-то еще, помимо того, что она уже потрогала, ощупала. Оглушительно вжикал телефон.

– А где же твое… – запнулась, отдернув руку, словно обожглась обо что-то в брюках.

– Мое что? – спросил Хрулев, упираясь ладонями в подушку и глядя сверху вниз в расширенные глаза обескураженной Насти, зажатой в тисках его ног.

– Где твое достоинство? – выдохнула Настя и покосилась на ширинку. – Хотя… это уже не важно, – тряхнула темным золотом волос.– Пусти, чего насел… – и, оттолкнув Хрулева, схватила со стола телефон. – Еду, еду я. Долго такси не вызывалось, – Ее раздраженный взгляд вскользь чиркнул по Хрулеву, и он вспыхнул, покраснел.

– День сегодня еще тот. Так устал, что… – бормотал Хрулев, дрожащими руками запихивая рубашку в брюки и смущенно, исподлобья глядя не девушку. Она молчала, словно не слышала Хрулева, словно здесь, в прихожей она была одна и, наклонившись к зеркальному овалу, висящему на стене, над тумбочкой, сосредоточенно водила темно-красной помадой по полным губам, пучила их, – вот-вот поцелует свое отражение.

Он все дальше от нее и все ближе к слепой зоне. Он даже дальше, чем в тот момент, когда только подошел к столику, за которым скучала Настя.

И теперь Хрулеву самому уже не верилось, что он пробовал на вкус эти губы-вишни, которые тянутся к зеркалу, и что он прикасался к этому телу, которое поспешно скрылось под серым жакетом, прозрачной блузкой и черной юбкой.

Но может быть, все-таки она не дотягивает до его мечты? И поэтому все получилось так?

Обшарив ее придирчивым взглядом, он сглотнул сухую слюну и, дотронувшись до перламутровой пуговички на жакете, тихо спросил:

– Когда мы увидимся?

– А зачем? – усмехнулась девушка и взглянула сквозь Хрулева. И он понял, что окончательно исчез, превратился в невидимку, призрака.

Дверь грохнула. Настя… Ушла… Хрулев дернул за золотистую цепочку, с сухим треском на стене вспыхнул свет, задрожал и померк, – лампочка настенного светильника скоропостижно перегорела. Удушливая темнота густо облепила Хрулева.

В «Кубе» так же как и в квартире, где Хрулев лежал в обнимку с бессонницей и растворялся в кислоте сумрака, голова дымилась, тяжелела от голоса. Только здесь, в клубе голос вплетался не в тишину, а в электронное танго, звеня: где твое достоинство? Кап-кап…

Хрулев, сгорбившись, окаменел над банкой пива, которую, словно тонкий слой пыли, покрывала изморось. Бармен – осветленные пряди, сережка в ухе – тискал руку прыщавой простушке, выражением лица и позой напоминавшей знак вопроса. Взять банку, перелить пиво в бокал – это для Хрулева запредельная эквилибристика. Время выдохлось, как пиво. Хрулев врос в апатию, в барный стул, в звонкую капель слов. Кап-кап…

Что-то жгло, мешало дышать, выводило из себя. Хрулев оглянулся.

Вокруг бильярдного стола – маленькие разноцветные шары, большие лузы – кружатся двое парней, громко споря, беззлобно ругаясь. Один из них, невысокий, подкаченный, похож на цирковую обезьянку. Мечется гавайская рубашка, бугрятся шея и руки, мелькают улыбчивые рожицы на словно прорезиненном лице, ярится разноцветьем галстук, который перед каждым хлестким ударом кия по очередному шару с манерной небрежностью закидывается через плечо. Гримасничая, он крутит кием, изображая, то мастера кун-фу, то трепача-акробата, который шутками-прибаутками пытается удержать на вспотевшем, облепленном черными вихрами лбу шаткий кий. И еще успевает подтрунивать над приятелем. Тот – высокий, худой, в продранной жилетке – низко нагнувшись и высунув кончик языка, долго выверяет удар, но все равно промахивается, злится, стучит кием в каменный пол, вытаращив мутно-красные глаза, бряцая цепочками на жилетке, после чего опустошает очередной бокал пива и рыгает, прищелкивая пальцами.

А может быть, так угнетал зеленовато-синий свет, что растекся формалином. Или музыка, отравляющая грустью. Или то, что в клубе – пустыня, никого. Где драйв? Где народ? На морях, в уличных шатрах, дома? Или – на кладбище? Но и здесь не лучше… Прочь – из бреда в стиле хай-тек. Бежать от железных столов и стульев, от сползающих с потолка черных змей-проводов, от формалина в музыке и свете.