Андроник Романов - Краткое руководство по левитации

Грамацкий ехал на Молодежную, на открытие какого-то очередного магазина в «Кунцево Плаза». На этот раз он решил поэкспериментировать.

Вход в торговый комплекс был украшен бело-голубыми гирляндами шаров. Над широкими револьверными дверями, в мощном потоке воздуха, выдуваемого компрессорами, тремя языками темного пламени струились вверх пятиметровые шелковые ленты. У входа, между праздношатающимися жителями окрестных кварталов, размахивали флаерами клоуны. Двое из них прохаживались по тротуарной плитке на скрытых декоративными брючинами ходулях.

Грамацкий прошел сквозь эту карнавальную смесь, не останавливаясь. Все самое интересное начиналось за порогом этого архитектурного безобразия из бетона и стекла.

Откуда-то сверху, из-за перекрытий, лестниц и витрин напевал живой голос Кортнева, на стене висело искаженное складками четырехметровое лицо Стаса Пьехи с каким-то ускользающим из памяти банальным поздравлением. Дети размахивали розовыми шарами, взрослые пестрели пакетами, все в легком возбуждении от громкого подобия музыки, мишуры и дешевой раздаточной полиграфии. Грамацкий смотрел на все это с брезгливостью, морщась всякий раз, когда его случайно задевали. Он подумал было о «Битве Масленицы и Поста» Брейгеля старшего, но тут же одернул себя – не посмел оскорбить сравнением полотно уважаемого голландца, посчитав присутствующий плебс недостойным благородной средневековой вони.

Грамацкий спустился эскалатором на минус первый, прошел мимо кассовых аппаратов Ашана. За поворотом, как и было обещано планом этажа, оказался ювелирный бутик. Грамацкий остановился, втянул ядреный дух новодела и вошел внутрь.

У витрины стояла женщина лет двадцати восьми, подтянутая, даже несколько суховатая, похожая на завуча средней школы. Заметив ее натренированный равнодушный взгляд, Грамацкий слегка ссутулился, пошел к витрине с обручальными кольцами, остановился и сделал вид, что разглядывает небогатый ассортимент.

– Что-нибудь подыскиваете конкретное? – спросила завуч и подошла ближе, – Я могу вам помочь?

Грамацкий посмотрел на Ирину. Это имя значилось в узком пластиковом бедже на ее груди.

– Может быть, и можете, – сказал он, – зависит от ситуации.

Ирина вопросительно промолчала.

– Не знаю, какое кольцо купить, – Грамацкий посмотрел на ее левую мочку, пробитую навылет золотым гвоздиком с крохотной бриллиантовой каплей в основании.

– Кому подыскиваете? Жене, любимой женщине? – спросила продавщица.

– А два в одном не бывает? Так, чтобы и любимой женщине, и жене? В одном лице.

– Это и есть ваша ситуация? – в голосе Ирины не было иронии, и Грамацкий улыбнулся.

– Увы, нет, – сказал он, – Моя невеста мертва. У меня всего два дня, чтобы с ней обвенчаться. Потом… Ну, вы понимаете.

– В смысле? – проснулась Ирина.

– В самом прямом смысле. Мы не успели пожениться. Болезнь. Надеялись, что обойдется.

– Вы хотите жениться на мертвой девушке? – Ирина произнесла это с брезгливым ужасом. – Но вас никто не распишет!

– А кто говорит о загсе? Мы обвенчаемся.

– Тем более! Ни один батюшка не согласится! Это неправильно! Не по-человечески…

– Ну, это вы напрасно. Посмертный брак – не такое редкое явление, как вы думаете. Во Франции, например, это абсолютно законно. У китайцев это называется призрачный брак…

– Мы, слава Богу, не китайцы и не Европа…

– Давно ли это «слава Богу»?

– Ну, знаете…

– Я ей обещал, – неожиданно тихо сказал Грамацкий,

– Ладно, – Ирина смягчилась, лицо ее стало каким-то скорбно-иконообразным. – Не переживайте. Жизнь ведь на этом не кончается… Как это все получилось-то?

– Да, собственно, не о чем рассказывать… Я стоматолог. У меня своя клиника в Марьино… Она была у меня администратором… Год вместе проработали… В прошлом году, в августе… Да… В середине… Пригласил ее в Большой… После спектакля гуляли, сидели в ресторанчике. Знаете, за Центральным телеграфом «Чиви-Чао»? Оказалось, между нами много общего. Я коллекционирую живопись, а она была художник… Понимаете? Удивительно… Знаете, как это, когда не можешь оторваться от человека?.. А теперь нет моей Людочки… Обнимите меня, пожалуйста.

Блеснув слезой, Грамацкий молча уставился в стену. Ирина подошла ближе и осторожно притянула его к себе, накрыв душным запахом взволнованной женской плоти, смешанным с каким-то незнакомым цветочным ароматом. Грамацкий с тоской посмотрел на распахнутые настежь стеклянные двери салона.

– Как же вы будете теперь один? – зашептала Ирина, – В своей клинике…

Грамацкий представил, как открывает огромную парадную дверь, входит в подобие опустевшего зала ожидания Казанского вокзала, видит где-то в самой его середине письменный стол с наброшенной на высокую спинку дубового стула людочкиной кофтой, забытой или оставленной в последний день ее работы в клинике. Гулкая пустота. Одиночество в темной аллее от метро до магазина, замерзающий осенний дождь по дороге домой, отсутствие любой внешней необходимости, любого самоналагаемого обязательства – быть пораньше, держать в кармане лоскут бумаги со списком продуктов, позвонить от метро. Никому ничего не должен. Окраина бесцветного существования, где незаметно, с наступлением вечера превращаешься в рембрандтовского старика в темном прямоугольнике окна, вырубленного в сером бетоне девятиэтажки, под самой кромкой остывающей крыши.

Грамацкий чувствовал на шее тепло дыхания Ирины. Оно волновало, обволакивало, напоминало что-то родное, доброе, старательно забытое… Щелчок! И все вокруг остановилось. Замерли идущие мимо люди, взлетающие с асфальта – там, на улице – птицы, остались они – двое, – обнявшиеся в эпицентре этого пронзительного покоя, в котором не будет, не должно быть ни боли, ни смерти, ни одиночества, ни какого-либо продолжения вообще… Только он и она, здесь и сейчас.

Она убрала руку с его плеча, и – птицы полетели, люди пошли дальше.

– Как вы? – спросила Ирина, заглядывая ему в глаза.

– Спасибо, – выдохнул Грамацкий, – нормально… Я пойду.

– Хорошо… Если что, я буду здесь.

И все. Она осталась там за его спиной.

Грамацкий шел по свежевымытым пластиковым плитам, не замечая болтающих, смеющихся, ругающихся, держащихся за руки. Все это было ненастоящим, лишенным глубины пережитого им только что. В какой-то обратной перспективе за его спиной в стеклянном проеме под вывеской с бутафорскими бриллиантами стояла она – причал его печалей, и было уже не так уныло и пусто, и почти перехватывало дыхание, и, наверное, хотелось жить дальше. Еще один эпизод…

Грамацкий поднялся по пологому длинному эскалатору в холл, пересек его, встал на эскалатор покруче, понесший его на второй этаж, в сторону – слава Богу – притихшей вокальной вакханалии. Наверху была «Зара».