Константин Зарубин - Красная книга улицы Мира. Повести и рассказы

– Ты книги хочешь печатать, когда вырастешь? – спросила Нина Маратовна очень серьёзно. – Хочешь в типографии работать, где книги печатают?

Олеська не была уверена, что хочет работать именно в «типографии», но всё же кивнула.

– Да… Вот, например, где Красную книгу – вы которую показывали вчера. Это в Ленград надо ехать, да?

– Да, в Ленинграде учат на печатников. Но чтобы стать печатником, не обязательно в институте учиться. В Ленинграде есть техникум печати очень хороший, туда можно после восьмого класса пойти.

На этот раз даже сама Нина Маратовна чувствовала, что сообщает хорошую новость. Разумеется, ей слабо верилось, что мечта о карьере печатницы доживёт в Олеськиной голове до восьмого, по-новому девятого, класса. Но ведь хорошо бы, если б дожила. Это была дельная, в меру красивая мечта для лупоглазой чернявой девочки с улицы Мира, которая стояла перед ней в штопаной форме своей старшей сестры.

Нина Маратовна работала в школе тридцать два года, из них двадцать четыре в нашем городе. Она определяла вероятное будущее местных детей с той же лёгкостью, с какой бывалый врач ставит диагноз «внутрибольничная пневмония». Критерий у неё был простой. Те, кого дома не пороли, ещё могли как-то вырваться при удачном стечении обстоятельств. Могли закончить полную среднюю, поступить в институт в Ленинграде, вообще уехать куда-то, помимо армии. А те, кого пороли, вырваться не могли. И удачные обстоятельства, вроде добрых учителей или явных способностей, были этим детям как мёртвому припарки.

Какой-нибудь шибко дотошный товарищ, отличающий причины от корреляций, спросил бы, конечно, а нет ли тут какого третьего фактора, обусловливающего и порку, и будущее. Но Нину Маратовну не волновали третьи факторы. Она видела перед собой ребёнка, который не раз приходил в школу со следами побоев. Девочка дёрганая, неуверенная, плачет непредсказуемо, есть сестра и братик, дома загружена, успеваемость средняя. Техникум печати для неё – самый подходящий свет в конце тоннеля. Там наверняка и стипендия не самая плохая, и общежитие иногородним, и приработок в Ленинграде всегда найдётся. Вон она как шьёт хорошо, вся в мать. Лишь бы старшая девочка тут осталась – тогда эту легче отпустят после восьмого. Тьфу ты, после девятого.

Но Олеська не услышала в словах Нины Маратовны хорошей новости. Её насторожило слово «техникум». У нас же в городе был техникум, и Олеська знала людей, которые в нём учились, – хотя бы ту же маму Юльки Соловьёвой или Димку Авдеева с улицы Девятого мая. Олеська знала, что после техникума не живут в Ленинграде и не говорят «добрый вечер», и свадебные пиджаки надевают только на свадьбу и на похороны.

– Нет, – сказала она с неожиданной решимостью. – Я хочу не печатать, я хочу издавать. Я Красную книгу хочу издавать, как вы показывали вчера.

Она оторвала взгляд от своего ногтя и несколько секунд глядела прямо в лицо Нине Маратовне – храбро, чуть ли не с вызовом.

– Иди-ка сюда, – сказала Нина Маратовна, разворачиваясь на стуле.

Олеська вприпрыжку обогнула стол и прижалась к Нине Маратовне. Та обняла её и стала гладить по голове между толстых чёрных косичек.

– Молодчинка, – сказала Нина Маратовна. – И правильно. И правильно. Так им всем и надо. Поедешь в институт в Ленинграде. Научишься всему, диплом получишь. Будешь Красную книгу издавать.

– Я хочу, чтобы сохатый был в Красной книге, – призналась Олеська в плечо Нины Маратовны. – И вообще, чтобы все животные. Не только редкие.

– И правильно, – сказала Нина Маратовна. – Знаешь что, – она отняла руку от Олеськи и выдвинула средний ящик своего стола. – Давай-ка ты прямо сегодня начнёшь этому делу учиться.

Олеська скосила глаза и увидела, как рука Нины Маратовны вытащила из ящика тетрадь в алой дерматиновой обложке. Тетрадь была самая толстая из возможных, на девяносто шесть листов. Рука Нины Маратовны держала её обратной стороной к Олеське. «Цена 46 коп.» – прочитала Олеська.

– Держи, – сказала Нина Маратовна. Через пару мгновений, когда Олеська отцепилась от её платья и жадно схватила тетрадь обеими руками, она добавила: – Заведёшь свою первую Красную книгу.

Терриконик

До субботы алая тетрадь оставалась абсолютно чистой, если не считать названия. Олеська прямо в кабинете у Нины Маратовны достала линейку (чтобы буквы были как напечатанные) и начертила на обложке:

КРАСНАЯ

КНИГА

На этом дело застопорилось. В Красную книгу нельзя было писать что попало. Всё надо было оформлять по правилам, даже когда понарошку, в тетрадке. Олеська понимала, что не знает правил.

Два дня она набиралась храбрости, чтобы сходить в школьную библиотеку – Нина Маратовна уже вернула туда настоящую Красную книгу. Олеська хотела переписать в тетрадку все научные слова в правильном порядке, заменив только название животного на «сохатый».

Загвоздка была в том, что библиотека находилась в корпусе для больших. Олеська ни разу в неё не ходила одна, только со всем классом на библиотечные уроки. Она не представляла, как это вообще можно – прийти одной в большую комнату, со всех сторон заставленную книгами, да ещё спрашивать что-то у хмурой усатой женщины, которая охраняла эти книги, да ещё если там старшеклассники. Может, если бы дело касалось чего-то менее сокровенного, Олеська позвала бы за компанию меня (у нас дома стояли взрослые книги в серванте) или Настю Чеушенко, их отличницу с улицы Маяковского (у неё не было мамы, только немолодой папа-инженер, который даже голос на неё не повышал никогда). Но дело касалось Красной книги.

Пока Олеська искала храбрость, наступили выходные. К выходным у детей с улицы Мира отношение было сложное. По субботам-воскресеньям особенно много пили, особенно громко орали и слушали одну и ту же сторону «Парада солистов эстрады» семь раз подряд. Если погода была плохая, приходилось находиться среди этого всего.

Зато когда и с погодой везло, и с мелкими сидеть не заставляли, можно было гулять весь день. В ту субботу моросило с утра, но к обеду все облака разбежались, потеплело до восемнадцати градусов, от земли пар даже пошёл кое-где. Взрослые поглядывали на свежее небо и говорили о наступающем бабьем лете. Дети высыпали в прогоны, забегали по мосткам, затряслись на великах по обочинам улицы Мира.

Вика с Олеськой на велосипедах не катались. Девочкам велики и так-то покупали неохотно, а у них в семье Дрюша рос к тому же. Приобретение велика (большого, с верхней перекладиной, для настоящего пацана, годик-другой под рамой поездит, не развалится) было заморожено до его восьмилетия. Олеська почти не обижалась из-за этого. Поступки взрослых не отличались от смены времён года, обижаться на них не имело смысла, ну а в ту субботу ей было вдвойне всё равно. Когда пришла бабушка и спасла её от Дрюши, Олеська стала украдкой запихивать в колготки краешек алой тетради – сначала сзади, потом спереди, потом стало ясно, что тетрадка слишком торчит под платьем, невозможно с ней по улице ходить.