Нина Юшкова - Женщина наизнанку. Или налево пойдёшь, коня потеряешь

Ночью умерла бабушка. Вот так – пошла вечером спать, а утром не вышла. Но я не знала сначала, что утром она не встала, что мама, выпроводив меня, заглянула к ней и нашла бабушку мёртвой. Взлетая по лестнице, я перехватила скорбный, сочувствующий взгляд соседки, дверь наша была открыта, в прихожей незнакомые старушки и Света. Света вернулась?! Света мне и сказала, что бабушка умерла, что они решили не бежать за мной в школу, потому что были важные дела, и чтобы я ещё хоть немножко пожила без этого страшного известия. Осознать смерть сразу очень трудно. Бабушка лежит, закрыв глаза, у неё холодные руки, но она совсем как живая, ничуть не изменившаяся. Потом появляется гроб и венки, и уже становится страшно, гроб отвратителен, на нём какие-то рюшечки, мне это кажется кощунственным, бабушка умерла, а на гробу рюшечки, что-то в моём сознании связанное с нарядным платьем, с весельем, а бабушка умерла, все должны плакать и переживать, и не украшать гроб рюшами. А старушки, знакомые и незнакомые, всё появлялись и исчезали, переговаривались вполголоса: «Легко отошла, не мучилась. Праведница, значит». – «Без причастия. Нехорошо…». На кладбище Света была с Андреем, но домой к нам поехала одна. Папа и Света как чужие. В доме много чужих людей, и им нетрудно смотреть мимо друг друга. Мама всё казнилась, недосмотрела, упустила: «Ведь видела же, что едва ходит, задыхается, таблетки уже не помогают, надо было врача, в больницу что ли… Надо было… Надо было…» Любовь Ивановна, закадычная бабушкина подруга, которую привела дочь, потому что одна она уже на улицу не выходит, тяжело дыша, наклоняется к маме, берёт её за руку, гладит, как гладила бабушка, глаза у неё сухие, остановившееся, а голос, как тёплое одеяло, окутывает и согревает: «Не казнись. У каждого свой срок. Я бы так же хотела. Заснуть и не проснуться. Лёгкая смерть. Не дай Бог долго лежать да гнить. Теперь я одна, Катенька – моя любимая, последняя подруга была, а сейчас не с кем молодость вспомнить».

Когда все уходят, мама плачет. Мы начинаем убирать со стола, и вдруг она обмякает, последним усилием сваливает блюда обратно на стол, и опускается на пол. Я единственный раз в жизни видела, как моя мама плачет. Она рыдает отчаянно, горестно, бесконечно, теперь мне уже страшно за маму, мне кажется, что рыдания разрывают ей грудь, как кашель при затяжном бронхите, я вжимаюсь в уголок рядом и тоже подвываю, но моя роль вторая, я не смею плакать громче мамы, я не смею её обнять и утешать, мы должны это пережить и выжить, об этом мои мольбы. Папа выскочил из кухни и ринулся было к маме, но замер, тоже не решился подойти, на цыпочках скрылся в кухню обратно. Пережидать.

Смерть осознаётся, когда поселяется в доме. Когда взлетая по ступенькам, уже готова крикнуть, расплющив звонок: «Бабушка!» но звуки непроизнесённого слова затухают в мозгу за ненадобностью, надо открыть дверь ключом и войти в пустую квартиру, в которой некого позвать до вечера. Войти в бабушкину комнату, постоять, озираясь, дать чувствам обмануть, нет, не обмануть, а воспроизвести запечатлённое движение, звуки, слова, интонацию: шаркают тапочки, «оладушек напекла», рука с гребнем к волосам…

Страшно засыпать, а вдруг не проснёшься утром? Кто знает, близко твой срок или нет? В параллельном классе летом утонул мальчик. Его срок уже пришёл.

Период после ухода из балетной студии (и начался нудный английский) до прихода в школу Александры Ивановны был очень тяжёл. Никто меня больше не баловал, не утешал, не развлекал. Все привыкли, что я учусь хорошо. Светка сбежала, домой носу не казала, звонила, когда папы не было дома. Встречалась с мамой тайком. Изредка мама брала меня. Но папе об этом говорить – ни-ни! Я это прекрасно уже понимала, держала рот на замке. А ему и в голову не приходило, что его приказы могут нарушаться. Особенно ответственно нужно было молчать, когда Светка родила. У меня есть племянница! Я уже тётя! И все вместе мы выбирали имя: Анечка. Мне дали её подержать на руках! Мама сказала: «Не хочет он знать, что дедом стал, и не надо». Ну, не надо, так не надо. Эта тайна меня поддерживала слегка, но всё же я стала скатываться в серую тоску школы, которая обволакивала какой-то ненужностью, бесцветностью, сплошное «мытьё посуды». Уроки, пианино, английский и спать.

Александра Ивановна пришла в школу, и ей сразу дали наш класс. И для меня взошла новая заря. Высокая, статная, подвижная, с огромными карими глазами, чёрными волосами, убранными в пучок, губы полные, улыбка просто солнечная! «Да, хороша, – сказал папа после первого родительского собрания, – хохлушка, наверно». А я иногда забывалась на уроке, разглядывая её. В голову лезли Кустодиевские и Рубенсовские красавицы, была в ней какая-то магия. Её пышные бёдра невесомо покачивались в воздухе, как поплавок на воде. Она поднимала свою сильную, полную руку к доске с такой грацией, как будто собиралась танцевать. Да все её движения и были танцем. Вот наклонилась, показывает, как сажать, вот вся вверх потянулась – в-о-о-от такой вышины вырастет этот куст. Я переставала слышать. Очухивалась, когда весь класс уже смеялся надо мной. «Макарова! Макарова! Что ты с открытым ртом сидишь? Иди лучше расскажи нам о семействе крестоцветных». И я летела рассказывать про самое лучшее на тот момент семейство, я ещё про розоцветные могу! Иди, иди уже, садись, дай другим выступить. С очередной пятёркой в дневнике вприпрыжку на своё место. Как лучились её огромные глаза, как она смеялась своим мелодичным, грудным голосом! Она всё делала легко, весело, споро, как-то прямо-таки мгновенно разбила школьный сад, организовала все классы, все у неё копали, сажали, бегали, как муравьи. Мои одноклассники ныли, что их припахали работать в саду, меня же из него было не выгнать. Я была готова там поселиться, хвостиком бегала за Александрой Ивановной, ей приходилось прямо гнать меня домой. Я никогда не видела, как сажают картошку, капусту, оказалось, преинтереснейший процесс! Музыку и английский делала тяп-ляп, за что получала нагоняи, Людмила Николаевна звонила тут же отцу, она считала, что педагог должен поддерживать тесный контакт с родителями.

А цветы! Моя новая страсть. Мама! Мама! Давай посадим цветы на балконе! Вот же был праздник – рассаду выбирать, мама, давай эти вот купим, смотри, какие красивые! Ах! А эти – смотри, мама! Надо обязательно купить! Эти прямо под окошком посадим! Шустрая ты какая, а денег где я тебе на всё возьму? Давай уж выбирай, либо эти, либо те. Ну, мамочка, ну давай хотя бы по одному кустику купим, ну, пожалуйста! А потом мама стала семена покупать и дома рассаду проращивать. Весь балкон к концу мая был райским садом, невозможно лиловые, белоснежные, полосато-фиолетовые с белым, розовые махровые юбки петуний и анютины глазки, радугой, от почти чёрного через коричневый, фиолетовый, жёлтый к белому. А если отойти подальше, и прищурить глаза, то это уже было точками тканое полотно, из солнечного света, преломляющегося в бесконечную палитру. Удивительное совпадение – как раз в это время я добралась до импрессионистов в папином кабинете. И руки зачесались! Всё, что было до этого, порождало во мне ощущение другой реальности, чего-то настолько сложного, непостижимого, что повторить и думать нельзя было. А импрессионисты породили вдохновенное ощущение того, что я смогу, я причастна, моему глазу и руке открыты их секреты. И я начала малевать свой балкон по очереди подражая Моне, Ван Гогу, Сезанну, Ренуару. Мама прониклась моим «периодом импрессионизма», она сама искала мне какие-то дефицитные краски и кисти. (Папа ворчал, что тратятся неразумные деньги; он только ухмылялся, разглядывая мои картины. А я не расспрашивала его, боясь, что он своим мнением обессмыслит моё желание держать в руке кисть). Мама каждый рисунок (кроме тех, которые я подарила Александре Ивановне), даже неудавшийся, складывала в большие папки. (У неё на работе в них хранили чертежи). Эти папки до сих пор лежат у неё на шкафу. На Ренуаре моё восхождение на Олимп живописи закончилось. Глядя на свой последний «ренуаровский» балкон, я поняла, что этот шедевр мне уже не переплюнуть. К тому же, переезжали на дачу, а там захватили другие дела. Мы с мамой засадили весь палисадник, и во дворе все свободные места. Я было рванулась запечатлеть новый пейзаж, но бросила едва начатый; слишком живо и властно звала река, песок под ногами, лес, вольные, неприрученные травы, подружки, собаки; слишком уж свистел ветер в ушах на верёвочных качелях, слишком страшно вода норовила ворваться в нос и рот, когда ныряешь с вышки, слишком таяла во рту сладкая малина, приправленная колючками и жгучими крапивными ожогами. А дачный набросок лежит с самого верху, если открыть верхнюю папку.