Нина Юшкова - Женщина наизнанку. Или налево пойдёшь, коня потеряешь

Мама.

Спасала меня. После работы ко мне. Вместе готовили, гуляли с детьми. Не причитала, не сочувствовала, отвлекала по мере сил. Я даже обижалась – ни словечка утешения. А она весёлая, жизнь продолжается! Тогда мы столько с ней по детским спектаклям и представлениям пробежались, весь репертуар городской охватили. Чудные дети! Ты молодая. Я помогу. Светка звонила, звала к себе на каникулы, говорит, я даже рада, наконец-то могу не сдерживаться, всё про этого паскуду сказать! Ты же знаешь, я его терпеть не могла. Неожиданно (для меня) оказалось, что у отца опять любовница. Как?! Мама, да как же ты выдерживаешь?

Если бы не мама, я бы покалечила своих детей. Лизу бы точно. Она просыпалась раньше меня, и когда я открывала глаза, уже сидела на стуле напротив. И каждое утро начиналось вопросом: «Мама, а где папа?» Поначалу меня хватало на что-то утешительное, невнятное: папа будет жить в другом месте, это не страшно, он будет в гости приходить (ни разу не пришёл), он всё равно вас любит. Думаю, что звучало фальшиво. А Лизка не шла на разговор, а долбила, как дятел, мне в темя единственную фразу: «Мама, а где папа?» И закончить эту пытку можно было только рыком: «Всё! Хватит!» А потом открываешь глаза – Лизка со своим вопросом. А потом уже не хочется глаза открывать. Напротив сидит Лизка, упрямая, со злыми огоньками в глазах, и обязательно произнесёт: «Мама, а где папа?» Вылезла, пошла от неё, молча, только бы уйти, а она в ночнушку вцепилась, а голос настойчивый, впивающийся: «Мама, а где папа?» И полетела она у меня башкой о батарею, а я ещё сверху припечатала по чему попало. Стою над ней, просто трясусь от злобы, задушить хочется, зубами как будто рву её уже, и кулаки до хруста сжимаются. На самом деле было ещё хуже, чем я тут описываю. Опомнилась. Боже, что я делаю, это моя дочь, маленькая дочка. В ванной закрылась. Трясёт. Это дочь. Дочь моя. Что я творю. Где-то слабо шевельнулась жалость. Просто не трогай её. Не прикасайся к ребёнку. Надо маме её на пару дней отдать. Успокоиться. Таблетки? К психологу сходить?

Севку держала на руках и думала, а может, из-за него Славка ушёл. Он ведь не хотел второго. Ничего не сказал, но это было очевидно. А если бы я не родила Севку, не кричал бы он по ночам, не кормила бы, не была бы замотанная, бардака бы меньше, забот, секс опять же… Может, не ушёл бы Слава? И тень неприязни к сыну вдруг окутывала меня. И тут же дикий страх. Не сглазить бы! И откровенная злоба на Славку, и чёрт с тобой, свалил и свалил. Хорошо, что родила. Теперь у меня сын есть. А без тебя, урода, проживу. Хорошо, что Севка не говорит пока. (Он поздно начал, уже собиралась по врачам пойти). Он вообще, кажется, не заметил исчезновения отца.

Жалость дикая к дочери и вина перед ней начали меня мучить годы спустя. Помнит ли Лизка, как я её избила?

Ноосфера – вещь гипотетическая, каждый волен предполагать её законы, но одно из её проявлений я испытала на собственной шкуре. Информацию она разносит мгновенно. По крайней мере, в пределах одного вуза. На работу, как на позорище. Что толку, что молчала, как рыба, меня преследовали любопытствующие лица, намёки, попытки вытянуть пикантные детали, комментарии за спиной. Молчание тоже ответ. Ответ, порождающий волны слухов и сплетен, интерпретаций, одна пакостнее другой. Боже, хорошо хоть на разных кафедрах. Кафедры на разных этажах. Это маленькое, но хоть чуть спасительное благо. Тонущее, впрочем, в ужасе существования в одном вузе. Славка ходит по этим же коридорам с ней, обнимая её за плечи. А я шмыгаю, как мышь, как изгой, из двери в дверь, стараясь не наткнуться на них. Знаю, что вид у меня пришибленный, глаза красные. И назойливые, испытывающие на прочность, взгляды коллег, подстерегающие на каждом углу. У некоторых даже не умасленные фальшивой тактичностью («Я в чужую жизнь не вмешиваюсь»). Кажется, и студенты уже сплетничают. Где мне взять прочности, чтобы всё это выдержать. Выдержать.

Папе тоже досталось. Ирония в том, что он упрекал в этом меня: «Хожу по вузу, как оплёванный. Каждая лаборантка считает своим долгом сплетничать: „А Лапин-то дочку Макарова бросил!“ Тьфу! Почему моя репутация должна страдать из-за твоей личной жизни?! И этот гусь, хорош! Подлец! Я столько для него сделал! Кто бы он был без меня?! И какая неблагодарность!» (Ну, хорошо хоть не мне одной досталось).

– Что это, у вас, девушка, личико печальное. Наверно, давно шоколада не ели. – И раз – мне шоколадку в карман. Я была так погружена в себя, что наткнулась, как на стену с разбегу, на реальный объект внешнего мира, выдернувший меня из моих страхов, обиды, ущемлённого самолюбия, безнадёжности, замкнутости, готовности к агрессивной защите.

Мужчина, большой, стоит передо мной, добродушно улыбается, где-то я его видела раньше. Голову опустила, обошла его и бежать. Не нужны мне никакие шоколадки, что ему надо, пришёл просить за кого-то из двоечников (?), молча убежать было проще, чем пытаться всучить ему эту чёртову шоколадку обратно.

В следующий раз мой взгляд сам сфокусировался на нём, когда я, пытаясь обратиться в тень на стене, кралась в аудиторию. Широкая, дружеская улыбка как будто меня даже распрямила и придала сил. Выхожу после пары из аудитории, а он поджидает. Пока пялилась на него, он ловко просунул мне между тетрадками и локтем пучок осенних бархатцев и георгинов, подмигнул: «Не вешать нос!» Его богатырская спина удалялась по коридору. Он несколько раз обернулся, плутовато ухмыляясь, как подросток. Стою, смотрю на этот букетик, куда я с ним? На кафедру? Ближайшую клумбу оборвал, наверно. А пусть. И букетик этот меня выпрямил, и иду, не боясь цокота собственных туфель. Смотрю на красно—жёлто-оранжевое, и разжимается когтистая лапа, стиснувшая мне всё нутро, (играют на солнце наши с мамой клумбы), есть куда взгляд спрятать. Спокойно зашла, взяла стаканчик, сходила за водой и на стол себе букетик поставила. «Ой, что за цветочки? У вас праздник? Кто это, студенты?» «Да так, – говорю, – просто подарили!» Пусть попереглядываются. Я смотрю на цветы.

Быстро же меня можно приручить, улыбка, дружеское слово, мимолётный знак внимания, а мне уже легче дышать. И каменные глыбы на плечах легчают, легчают.

Мудрость от мамы: «Сейчас мужики, как стервятники, слетятся на падаль. Как только женщина без мужа, тут же чуют, что могут поживиться. Будь осторожна». У мамы богатый опыт. Хотя и при муже, но все (прежде всего, его коллеги), знали, что он дома почти не живёт. Слетались. Насколько я понимаю, им не перепало. А мне повезло. Валера стервятником не был. Если уж продолжать животные аналогии, он был овчаркой, не дал бедной овечке сослепу и от глупости в пропасть свалиться, и ни одного падальщика близко не подпустил.

Он просто меня ошеломил. И не только меня. Никогда бы я в самых буйных фантазиях не представила, что моя личная жизнь будет такой жирной пищей, таким лакомым кусищем для пересудов. Как не подавились только. Для затравки был им любовный треугольник (это ещё когда ни я, ни папа не догадывались), потом развод (все персонажи здесь, можно разделывать, посолить, поперчить, уксусом сбрызнуть и смаковать), а потом – на сцене появляется четвёртый персонаж! И какой! Герой в духе мыльных опер! Решительный и неповторимый, и на тот момент не менее блестящий, чем Славка. Тоже доцент, кандидат наук. С географического, правда. Хэппи энд! Свадьба! Особое спасибо мексиканским сериалам, подарившим нашим людям столько возможностей для сравнения! Как Лауренсия! Как Игнасио! То разбитое корыто, которым я была после развода, взывало к милосердию, такту, приличествующей умеренности в проявлении сочувствия и любопытства, к сдержанности злорадства. Моё же теперешнее положение позволяло утопить меня в изумлении, выражении радости, пожеланиях счастья и всевозможных благ, и приличествующей умеренности в проявлении зависти. Ибо как это так? Уныло оплакивающая свою судьбу брошенка с красным носом и двумя детьми перешла дорогу целому полку незамужних, отретушированных красавиц в полной боевой готовности, и увела такого выгодного жениха! Немного омрачало общественный настрой то, что настоящего торжества не было; фата, лимузины, сотня гостей, ресторан – всё это осталось в разбитых фантазиях тех, кто (почему-то?) возмечтал быть приглашённым на сие действо. Организовалась стихийная, (в роли стихии в данном случае выступал Валера), простава на моей кафедре, для тех, кому случилось оказаться там в этот момент, потом на его, а потом скромные посиделки с моими. (Мёд и масло на моё мелкое тщеславие – вытянувшаяся Славкина физиономия; он так вывернул шею, провожая нашу развесёлую, слегка нетрезвую компанию, что врезался в толпу вечерников).