Константин Поповский - Мозес. Том 2

«Прекрасный вопрос», – Авраам-Бер улыбнулся. Словно лоцман, ведущий свой корабль в правильном направлении и потому крайне довольный результатами своей работы.

«Прекрасный, прекрасный вопрос, – повторил он, следя за выражением лица владыки. – Конечно, мы бы ничего не могли знать об этом, если бы ни одна вещь, которую нельзя даже назвать вещью, или принадлежностью, или способностью, потому что она выступает перед нами, как сама суть и сущность человека, без которой он все что угодно, но только не человек».

«И что же это такое?» – спросил митрополит.

«Это вера», – ответил Авраам-Бер.

«Вера?» – переспросил митрополит.

«Да, – сказал Авраам. – Это вера. Только не та, конечно, которая больше похожа на знание, которая хвалится тем, что она хорошо знает свой невидимый предмет, а та, которая сама повелевает своим предметом, вытаскивая его из небытия и не опираясь при этом ни на что, кроме самой себя».

«Значит, вера?» – негромко переспросил митрополит, морща лоб.

«Вера, ваше высокопреосвященство, – твердо повторил Авраам-Бер. – Та, которую мы могли бы справедливо назвать чистой , потому что она не нуждается ни в каких обоснованиях, ни в каких подпорках, так что мы не в состоянии даже отделить ее от того, кто верит. И все потому, что эта вера вовсе не способность, присущая человеку, а сам человек, свободно избирающий свой путь и понуждаемый лишь собственной волей».

«Вот оно что, – сказал митрополит, вновь кутаясь в свой дорожный тулупчик. – Между прочим, если я не ошибаюсь, то в одной известной вам Книге сказано по этому поводу так: Познайте Истину и Истина сделает вас свободными ».

«Истинная правда, – весело подтвердил Авраам-Бер. – Вот только с вашего позволения я бы немного переставил слова и сказал бы так: Будьте свободными и Истина обязательно откроется среди вас ».

«Как бы там ни было, если я правильно понимаю, – сказал митрополит, – разговор идет о вере, как о нашей собственной природе, не так ли?»

«Истинная правда», – согласился Авраам-Бер.

«И значит – сущность христианства, как впрочем, и любой другой религии, является чистая и ничем не понуждаемая вера, которую нельзя отбросить, потому что она есть сам человек… Не так ли?»

Авраам-Бер Рабинович уже хотел было ответить, но тут случился совершенно непредвиденный казус. Благочинный, на лице которого давно уже застыло выражение бесконечного ужаса и недоумения, вдруг побледнел, привстал, шатаясь и держась за голову, а затем, тихо простонав что-то, упал, потеряв сознание не то от спертого воздуха, не то от нервного напряжения, которое, конечно, с непривычки было очень значительно.

«На свежий воздух, – благословил митрополит, пощупав у упавшего пульс. – Надо же, какой нервный. Испугался, что мы сейчас оставим его без священства… Этого, разумеется, писать не надо», – добавил он, обращаясь к секретарю.

Два солдата, стоявшие на карауле у дверей консистории, подняли благочинного и вынесли его вон.

«На свежий воздух» – крикнул им вслед владыка. Потом он посмотрел на часы и, вернувшись в свое кресло, спросил, рискуя лишиться привычного образа аскета и постника:

«А не пора ли нам, наконец, немного отдохнуть?»

Отдых высокопреосвященного Филарета заключался в том, что он прошелся по зале туда и обратно пять или шесть раз, потом помолился у икон, висевших в углу, после чего попросил стакан холодной воды и, усевшись с ним под иконами, задумался.

О чем митрополит думал, сидя под иконами – это, конечно, осталось тайной, но, однако, когда он, наконец, поднялся на ноги, его секретарь заметил, что голос высокопреосвященного окреп, лицо просветлело, а над головой можно было при желании различить некоторое ненавязчивое сияние.

«Итак, значит, чистая вера?» – не то сказал, не то спросил он, подходя к Аврааму-Бер Рабиновичу, по чьим губам по-прежнему бродила веселая, пожалуй, даже беззаботная улыбка.

«Совершенно справедливо, – отвечал тот, приподнимаясь из-за стола. Улыбка его сделалась еще шире. – Чистая вера, ваше высокопреосвященство. Без нее все прочее есть только более или менее красивые картинки, которые успокаивают совесть и заставляют забыть, что ты приходишь в этот мир, как в великую возможность, которую тебе даруют Небеса. Все остальное – это только следствие».

«Кажется, я начинаю понимать», – негромко сказал митрополит.

«Тогда я позволю себе спросить вот еще что. Разве человека, который только что лишился на наших глазах всего, можно отличить от другого, такого же лишенного всего того, чего только можно лишиться?.. Разве мы не все здесь одинаковы – и евреи, и огнепоклонники, и христиане, и мусульмане, – все те, кому в своей умопомрачительной глубине открывается неизреченная чистая вера , делающая всех нас сыновьями и дочерями Истины?.. И разве не все мы начинаем с того, что принимаем или отвергаем ее дар и только затем возводим храмы и пишем богословские трактаты, часто забывая, откуда мы и куда идем?»

«Вот куда ты, оказывается, повернул, – митрополит вновь обратился к Аврааму на ты . – Оно-то, конечно, так. Однако я думаю, что не стоит забывать еще и о том, что Истина, как мы это уже говорили, всегда одна, а тропинок, которые к ней ведут – великое множество и каждая из них имеет свою непреходящую ценность».

«Конечно, – сказал Авраам-Бер. – Но некоторые из них, однако, ведут в прямо противоположном направлении».

«Что же делать, таков человек, – вздохнул митрополит, с сожалением пожимая руками. – Он зол, несправедлив, завистлив, жаден, властолюбив и сердечно глух. Немного отыщется на свете людей, которые захотели бы напрячь свой разум и разглядеть в религии не одни только красивые здания, расшитые одежды и целую кучу святочных историй».

«Что же нам тогда делать с остальными?» – спросил Авраам-Бер Рабинович, который к ужасу секретаря, вновь уселся на стол, позабыв, видимо, все правила приличия.

Митрополит вдруг рассмеялся. Звонко и весело.

«Прекрасный вопрос – сказал он. – Жаль только, что никто не знает, как на него ответить».

Затем он отодвинул в сторону лежавшие перед ним бумаги, чтобы дать Аврааму-Беру возможность поудобнее расположиться на столе, что тот незамедлительно и сделал, от чего стол зашатался и заскрипел, вновь повергнув секретаря горестное недоумение.

Сам митрополит ничего по этому поводу не сказал и даже напротив, придвинулся ближе к Аврааму-Бер Рабиновичу, так что голоса того и другого теперь было трудно различить, хотя, время от времени, оттуда все же доносился то мелкий смех митрополита, то напористая речь Авраама-Бера. Бедного секретаря то бросало в жар, а то, напротив, пробивало холодным потом.