Константин Поповский - Мозес. Том 2

– Что бы Ваше величество ни слышало, вы должны знать, что Всемогущий никогда не вводит нас в заблуждение, но всегда готов ответить на все наши вопросы и недоумения.

– Это радует, – Вильгельм улыбнулся.

Вошедший в палатку адъютант остановился на пороге, явно намереваясь прервать затянувшийся разговор.

– Сейчас, Конрад, – кивнул ему император. – Я помню.

– Уже десятый час, Ваше величество, – Конрад с удивлением скользнул взглядом по этому странному еврею в европейской одежде, который так беззастенчиво отнимал драгоценное время у императора.

– К сожалению, – сказал император, поднимаясь с кресла и массируя затекшую ногу, – к сожалению, время поджимает, господин Нахельман. Боюсь, что я не смогу больше уделить вам ни минуты времени.

– Да, Ваше величество, – Шломо Нахельман поклонился. – Позвольте мне только сказать напоследок одну важную вещь.

– Я весь внимание, – сказал император.

– Дело в том, – Нахельман запнулся, подыскивая нужные слова, – дело в том, Ваше величество, что, конечно же, Всемогущий иногда дает нам возможность увидеть самих себя в истории, направляя наши действия туда, куда он считает нужным, и требуя от нас, чтобы мы точно исполняли то, на чем Он настаивает. Но если вместо этого перестанем доверять очевидному и даже попытаемся делать нечто, явно противоположное тому, к чему призывает нас Всемогущий, то последствия, Ваше величество, могут быть самыми ужасными и непредсказуемыми. Всемогущий не любит, когда в его словах или поступках сомневаются, так что Его наказание последует так же незамедлительно, как когда-то оно обрушилось на безумного Корея и его близких… Помните это, Ваше величество, помните, что сегодня вы держите в руках будущее всего мира и не имеете права ошибиться. В противном случае, – заключил Нахельман, – нас ждут впереди такие беды, перед которыми все, что знало до сих пор человечество, покажется детской игрушкой.

Если бы не обескураживающая, открытая улыбка, то сказанное прозвучало, если не как скрытая угроза, то уж во всяком случае, как предупреждение.

– Я приму это к сведению, – сказал император, внимательно провожая взглядом своего собеседника и чувствуя помимо воли, что что-то тревожит и раздражает его, словно было что-то в этом разговоре, что застряло у него теперь в голове, как заноза, от которой поскорее следовало избавиться… Ах, да, – вспомнил император. Конечно, это касалось того чертового изумрудного колье, о котором не могла знать ни одна живая душа. Разумеется, кроме Бога, который, с другой стороны, вряд ли стал бы заниматься такими пустяками.

Впрочем, все это можно было, пожалуй, обдумать позже.

Во второй половине дня Император отправился в Вифлеем, чтобы посетить храм Рождества Христова и лютеранскую церковь Рождества.

«Константинополь, Константинополь», – бормотал он, окидывая взглядом прекрасные виды, которые открывались ему во время поездки. Далекие, туманные иорданские горы. Едва различимая отсюда полоска Мертвого моря. Иерихонская долина. Зелень никогда не высыхающего Иордана.

Кажется, уже давно никто не видел императора Вильгельма в таком приподнятом настроении. Пройдя в полумрак храма Рождества, император опустился на колени и поклонился серебряным яслям, в которых почивал младенец Христос. Затем он подполз на коленях к серебряной звезде, которая указывала место рождения младенца и, наклонившись, поцеловал ее. Сразу вслед за этим император встал с колен, затем поднял руку, требуя от присутствующих тишины и вдруг заговорил, нарушая текущий протокол, по которому ему следовало выслушать – одно за другим – напутствия старейших священнослужителей храма. Вместо этого он сам обратился к присутствующим, – ко всем этим монахам, белому духовенству, толпящемуся в глубине храма народу, к францисканцам, грекам, армянам и православным, перед которыми император вдруг неожиданно для всех заговорил о единстве всех христиан, давно нарушенном, давно забытом всей предшествующей историей, но теперь властно требующем своего изначального восстановления перед лицом Божественной воли, так ясно открытой на страницах святого Евангелия.

Не стыдно ли, спрашивал император, намекая на всем известные истории, которые хранили стены этого святого храма, – не стыдно ли в таком святом месте предаваться мелким дрязгам и нестроениям, опускаясь до брани и рукоприкладства, и подавая, тем самым, соблазнительный пример для малых сих, за которых мы все, облаченные властью, дадим ответ на Страшном судилище Христовом?

Не стыдно ли украшать стены этого святого храма и забывать о своей собственной душе, украшением которой всегда служило исполнение Божьих заповедей?

Давно уже пора забыть разногласия и распри, говорил император. Пора, наконец, найти общий язык между конфессиями, ибо Христос никогда не разделял самого себя на армянского, греческого, немецкого, православного или католического, но всегда призывал нас к единству, без которого не может быть познана ни одна Божественная истина. Мир жаждет единства, говорил император, а следовательно – он жаждет единого Христа и единую христианскую Церковь, без чего мы не можем сделать ни одного верного шага. В противном случае – заключил Вильгельм, – нас ждут такие катастрофы, перед которыми Крымская война 1855 года покажется просто детской забавой.

Потом император размашисто перекрестился и поклонился Распятию, давая понять, что сказал все, что хотел.

Какое-то время в храме стояла тишина. Затем на императора обрушился шквал аплодисментов.

– Милый, – сказала Августа Виктория, беря его руку и поднося ее к груди. – Поверь мне, но эту речь будут изучать в школе и через сто лет.

Император довольно улыбался.

– Константинополь, Константинополь, – бормотал он, покидая храм Рождества и легко забираясь в седло.

– Константинополь, Константинополь, – бормотал он, глядя, как вечернее солнце опускается за город, который мог бы стать ключом всей ближневосточной политики под главенством германского императора.

Впрочем, ближе к вечернему чаепитию его пыл немного поиссяк. Идея объединённой религиозной Европы под началом Германской короны и с центром в Константинополе показалась ему вдруг донельзя наивной и смешной. Такой же наивной и смешной, как и идея создания теократического еврейского государства, которое могло бы обеспечить баланс сил в этом регионе и держать в напряжении, как Порту, так и непредсказуемую империю Николая.

«Еще один сумасшедший», – подумал император, глядя как гаснут в черном небе последние искры заката.

– Еще один сумасшедший, – пробормотал он, отгоняя от себя образ обходительного, обаятельного еврея, имя которого он уже позабыл.