Николай Старинщиков - Томление духа

– Я у вас кусочек взяла! – призналась мать. – Картошку прикрыть! Может, ругаться будете?!

– Не беспокойтесь! – крикнул мужик. – Раз взяли, значит, надо было!

– Я всегда так оставляю, – шепнула мать. – Не на себе же ее тащить. А так я зарою ботвой, а потом привезу. Мне Иван Гуськов возит. Привезет и скажет: «Вот и приехали, а ты боялась…» А я говорю: сколько возьмешь!? «А нисколько, говорит, не надо! Коню на овес – и хватит!»

Материн голос звенел.

– Постарел, наверно?

– Не мало-то! Какой был, такой и остался!

С дороги вдруг донеслось знакомое «тпру-у», и старый возница в светлой изношенной робе слез с телеги.

Ножовкин подошел к нему. Они обнялись. Дед пыхтел в ухо:

– Приехал всё-таки, Сережка! А мать не верила. Опять, говорит, обманет.

Вдвоем они убрали жерди, и лошадь потащила пустую телегу по рыхлому огороду. Возле картошки она встала, потянулась мордой к траве у забора.

Ножовкин с матерью теперь набирали картошку в ведра и высыпали в мешки.

Гуськов ворчал, улыбаясь:

– Сказал, что подъеду, а они тут копаются…

Мать оборонялась:

– Ты раньше приехал, чем обещал.

– Ничё не раньше. Как раз, – говорил тот.

Он поднял с земли картофелину и бросил в ведро. На другой руке у него не хватало нескольких пальцев: в детстве он подсказал старшему брату, где надо рубить топором.

Мешки вскоре наполнили, Ножовкин закинул их в телегу. Лошадь напряглась и пошла к дороге. Городьбу привели в прежний вид, и дядя Ваня, заставив всех сесть в телегу, забрался сам и тронул коня. Чё тут везти-то. Пять мешков всего.

Мать сидела с ним впереди. Конь равнодушно тянул телегу, а Ножовкин, примостившись сзади, смотрел, как тянется от телеги дорога.

Они свернули в парк и колотились теперь колесами на сморщенных корневищах. На пути попадались лужи. Вода стекала с блестящих ободьев. Ножовкин давно не ездил на лошади и теперь удивлялся, как журчит вода, как они клонятся в разные стороны, как скрепит телега, как ворчат о чем-то дядя Ваня с матерью. Хорошо им тут!

– Ну, давай, Сережка! Таскай материн урожай! Вон ты какой сильный!

Дядя Ваня подпятил к воротам телегу, и Ножовкин принялся бегать туда и обратно, таская мешки на терраску. Пять раз сбегал. Разбежался в шестой, но нести уже было нечего – в телеге лежал лишь клок соломы для мягкости, прикрытый куском брезента.

– Дядя Ваня, ты так и не пьешь? – спросил Ножовкин, утираясь платком от пота.

– Как бросил, так и не пью, – щурился дядя Ваня.

– И не куришь?

– Так я не курил никогда. А ты разве куришь?

– Начал недавно…

– Зря. Брось.

Из дома вышла мать и согнулась вопросительным знаком перед Гуськовым:

– Сколько с меня?

– Малышу на овес, – ответил тот, но по лицу было видно, что он и больше возьмет – только предложи. Мать вынула из кошелька две бумажки и протянула. Тот скомкал их и сунул за пазуху, ближе к сердцу.

– Ну, я поехал.

– Может, чайку? – гоношилась мать.

Но двоюродный брат уже теребил вожжи:

– Сами приходите! – Подпрыгнув, он сел в телегу, устроился на брезенте. – Вера обещалась приехать – посидим. Все-таки сестра тебе тоже приходится… – Он мигнул Ножовкину хитрым глазом. – Только обязательно. В бане помоешься…

Ножовкин проводил глазами повозку, пока та не скрылась за поворотом, вернулся в дом. Вдвоем они опустили картошку в подполье. Всего и дел-то пятнадцать минут.

– Хватит мне, – рассуждала мать.

Она поднялась из подполья, опустила крышку.

– Вот тут вот, – она чиркнула ногтем по углу крышки, – сделаешь мне дырку побольше.

Ножовкин удивился. Куда еще-то! Здесь же есть уж одна.

Оказалось, дырка для кошки маленькая – хребтом задевает. Нога передняя не гнется – вот ей и тяжело.

– Её девчонки крутили за лапки и вывернули одну…

Мать показала пальцами, как кошку вращают через голову, словно гимнаста, держа за передние лапы.

– Она когда пьет из черепушки, то лапу назад вытягивает, чтоб нагнуться…

На улице раздался рёв «Запорожца», собачий лай. Ножовкин вдруг насторожился.

– Шарик наш лает, – сказала мать. – Я не знала, когда брала, и назвала Шариком. Потом смотрю, а это сучка.

– На того Шарика походит, когда я маленький был.

– Точно, походит…

Мать подмела пол, ополоснула под краном руки, подступили к газовой плите:

– Я на газу разогрею. Хорошая плита. Удалось после пожара купить. Та-то плита, что раньше была, сгорела. Баллон как взорвётся – и улетел через крышу – в чужой огород…

– Печку сложить бы. Вдруг зимой отопление отключат…

– Электрическую включу.

– А если электричество отключат?

Мать задумалась:

– Ну, такого пока что не было. Переднюю стену подделаешь – и хорошо будет. И это – тополь совсем замучил. Ребятишки пух жгут, а кругом дерево. Но это потом. Сарайку сначала…

Ножовкин думал вслух о своем. Нужна роба, сапоги, рукавицы. Однако на все его «надо» у матушки был один ответ – Карась предоставит. Обещал. У него всё есть.

Ножовкин встрепенулся:

– Ванну для раствора! В чем месить-то я буду?!

– Обещали помочь…

Ножовкин усмехнулся. Под горячую руку не то обещают.

– Мой руки, сынок, обедать будем.

Они присели к столу. Само собой, на столе появилась бутылка.

После обеда Ножовкин сделался как сонная муха.

– Отдохни, сынок, – говорила мать. – Полежи.

– Стену посмотреть надо…

Вместо этого Ножовкин прошел в зал, улегся в «гамак» и закрыл глаза. Отдохнуть немного – самое то…

«Ну, ты и гусь! – ругался Ножовкин, просыпаясь под вечер. – Второй день на исходе, а ты всё в кровати!»

Шел десятый час, но было еще светло. Матери дома не было. Ножовкин вышел на крыльцо и закурил, четко соображая, что надо бы бросить это занятие – ведь до этого он не курил.

Он бросил сигарету возле крыльца, не докурив.

Мать бродила по огороду, потом подошла к крыльцу:

– Смотрела, куда нам сарайку поставить. Может, там? – Она указала рукой в сторону забора. – Или, может, вот тут.

Она развела руки, глядя в землю.

– Я бы к дому пристроил, – решил Ножовкин. – Вышел на крыльцо – и вот он, сарай.

Мать обрадовалась:

– Правильно! Почему я в огороде-то хотела. Это меня Прибавкин с ума свел. Орет: «Давай переносить, пока зима не застала!»

Ножовкин стал прикидывать. Здесь вот можно под крышу подвести, вплотную к дому. Слеги продлить к воротам – и получится дворик. Или хотя бы навес…

– Опять тебе тяжести таскать, – вздыхала мать.

По тропинке от своего крыльца подошел Прибавкин – с самокруткой в зубах.

– Поставил хлеб печь, – сказал. – Баня готова. Иди, пока жарко…

Мать вновь развела руками:

– Вот, Николай Иванович, думаем, где нам сарайку поставить. Может, вот здесь?

Она взглянула на него в ожидании ответа, а тот улыбался.