Елена Муралева - Селина. Камышовая кошка

– А куда я ходила–то? Меня все спрашивают, а я не знаю, – стала я потихоньку его выпытывать.

– Есть ещё младший брат Югонт, он с нянькой живёт, в другом доме. Ему три зимы. У тебя своя комната, а мы живём здесь, где все дети живут. Я живу с мальчиками и дядькой, а девочки живут с нянькой. Родителям некогда с нами возиться, они всё время на охоте, рыбалке, работах. А раз в год уплывают на стругах в поход. Привозят добычу: еду, товары, рабов. Нам везёт, мы ещё не участвовали в крупных битвах и все целы. Отец много лет возвращается с крупными дарами, – хвастливо перечислял мой братишка, величаво прохаживаясь передо мной и упиваясь своей значимостью.

– Отчего тогда хлеба нет? Не велики дары, коль хлеба нет, – сказала я, не подумав.

Это, очевидно, задело хвастуна, и он замолчал, насупившись.

– Я маме скажу, что ты над Конунгом смеёшься, – засопел пацан.

– А я тебе язык отрежу, как только выйду отсюда, – сказала я, садясь на топчане.

Братишка с воплем выскочил из моей комнаты, а немного погодя тихо вполз.

– Скажи, вы только своих грабите? Или всех, кто не успел спрятаться? – вновь начала я выпытывать информацию у хвастунишки.

– Тебя, наверно, специально по голове камнем треснули, а говоришь – упала, добить не успели, – округлив глаза, малыш собрался бежать, и я сделала попытку нарочно встать с топчана, чтоб догнать.

Малыш зацепился за дверь незастёгнутым кафтаном и, взвыв, упал. Хорошо, что мне принесли еду, а то сказали бы, что я и его избила. Заревев, он убежал.

– Что случилось? – спросила вошедшая мать, с ней пришла ещё одна женщина. На разделочной доске стояла чашка с тюрей и лежали куски мяса.

– Мне братик сказал, что отец ходит по соседям и выбивает их мужиков, а потом грабит. Еду, скот и женщин привозит в Род как добычу, – стала я оправдываться.

– Ты о чём? – заволновалась мать.

– Да так, сказку вспомнила про белого бычка, – промямлила я.

– Хорошо же ты приложилась, раз сказки вспомнила. Ты же их не слушала никогда. Да и не знаешь ни одной, – сказала мать, удивляясь.

– Не слушала и не помню не значит, что не

знаю. Я просила принести покушать, мне запрещено выходить. Я пойду, запрет нарушу, мне попадёт, я отлуплю брата, меня вновь накажут. А хлеба всё равно нет, на меня не пекли. Ждали, что помру. Хорошо вы своих детей любите, – пробормотала я себе под нос.

– Она сказала, что мне язык отрежет, когда выйдет отсюда, – донеслось из–за двери. Это она Конунга ругала.

– А ты ещё и интриганка, дочь моя. Никого не впускать и не разговаривать с ней, – сказала мать, выходя.

– Что это? – спросила я грязную женщину.

– Кушать, – сказала мне женщина и стала подавать кусочки мяса руками с грязными ногтями.

Я подумала, что это пюре из картофеля, а там была заваренная горячей водой мука. Клей обойный! Фу! Пипец! Как это есть? Всё это – без соли и специй.

– Руки вымой и принеси соль и вилку. Как это есть? – сказала я, беря в руки доску с мясом и тюрю.

Женщина поклонилась и вышла, а я невольно посмотрела на свои «корябки». Ну вот, и эта побежала жаловаться, теперь мне до Нового года не выйти отсюда. Узница поневоле. Рот надо закрывать вовремя, Пелагея. Или как тебя там – Селина? Я ждала вилку, но пришла грязная женщина и, обмакнув в тюрю мясо, ткнула в губы. Вздохнув, я принялась есть. Вроде и наелась. Завернувшись в медвежью шкуру, я тихо заплакала. Вошла грязнуля и принесла ещё что–то в чашке. Взяв меня за руку, стала мазать мне болячки, их сильно защипало, и я взвыла. Она не отстала, пока всё не смазала. А это оказалось всё моё многострадальное тельце. Потихоньку боль утихла, и я уснула, вдоволь наревевшись.

Вошла мать и, глядя на меня сонную, тихо сказала няньке, поправляя медвежью шкуру:

– Присмотри за ней, она очень странная вернулась. Как чужая и совсем взрослая. Обрати внимание, кто внушает ей эти мысли? Она не должна этого знать. Конунг услышит и разбираться не будет, всех выпорет. Нам её не сбыть во веки вечные, – вздохнула она.

Я спала до утра и не слышала этого разговора. Утром меня разбудила кормилица. Она сказала, что была мать и не велела никому входить ко мне, кроме неё, кормилицы. После её ухода я немного поспала, но меня разбудил стук в дверь.

– Войдите! – крикнула я.

Никто – это кто?

Вошли две девочки–подростки лет тринадцати–четырнадцати, видимо, сёстры–погодки, и встали у дверей.

– Ну, проходите, раз пришли. Что случилось–то? – спросила я, удивившись.

Они были нарядно одеты. Белые блузки, цветные юбки–запашки, волосы туго заплетены в две косы за ушами. На ногах – белые вязаные чулки и высокие ботинки на шнуровке. Они во все глаза разглядывали меня, открыв рты.

– Что рты открыли? Хотите что сказать, говорите, мне пока нельзя выходить, я наказана. Но слушать могу, – сказала я, пытаясь быть дружелюбной.

– Нас бы выпороли! А правда, что вы ничего не помните? Может, вспомните, в какую сторону братики уплыли? Наша мать плачет по ним, убивается. Просила зайти к вам, узнать, – сказала та, что постарше.

– А вы, девочки, кто? Мы подруги? Дружили? – засомневалась я в дружеском участии ко мне сестёр.

– Нет, что вы. Вы всегда с большими мальчиками дружили. Стреляли из лука, ходили на охоту, ставили силки на зайцев, дичь. Сидели на вёслах, правили лодкой. Вам отец-Конунг лодку подарил на десять лет. Девочки обычно украшения просят, а вы попросили лодку. Штаны, как мальчики, носили, волосы в одну косу, как мужчины плели. Всегда с мальчиками, – стали рассказывать девки.

– Что вы всё заладили: «как мужчина, как мужчина»? Я что, и вещей не имела никаких девичьих? Ни одной? Даже трусов? – на что девочки отрицательно мотали головами.

Я в возмущении завалилась на спину.

– Мы пытались вас научить, но вы дрались и убегали от нас. Потом нас била наша мама за вас, – сказали они, поглядев друг на друга.

– А чему вы меня хотели научить? – вновь засомневалась я.

– Шить, вязать чулки, заплетать косы, умываться и стричь ногти, – стали перечислять девочки. – Вам пора это знать и уметь делать.

И тут я обратила внимание на свои волосы. Это была грязная пакля, вся в репьях, перьях и траве. На коже головы ощущались песок и мелкие камушки. Я сижу в одной рубашонке и ещё их обсуждаю. От меня тянет давно не мытым телом.

– Девочки, скажите, чтобы принесли горячей воды, я помыться хочу, – сказала я.

– А кому сказать? – удивились сёстры.

– Матери, наверно. Кому ещё? Кто меня мыть будет? – удивилась я в ответ.

– Тогда уж лучше вашей кормилице, нам запрещено говорить с хозяйкой, – решились девки.

– Принесите массажку – или расчёску на худой конец. Что у вас там есть? – попросила я, перебирая волосы на голове и пытаясь разодрать спутанные прядки.

– Гребень? Мы скажем вашей кормилице, – воскликнули они, радуясь быть полезными.