Елена Муралева - Селина. Камышовая кошка

– Домечталась, дура старая, теперь носи – не хочу, – шипела я себе под нос и пыталась пореветь.

Зашла мать и, увидев меня опять зарёванную, сказала:

– Завтра можешь выйти на улицу. Где ты слышала о яйцах, курах, сахаре, соли, масле? Кто тебе об этом говорит? Кормилица? Ты этого не должна знать. Это не говорится в нашем поселении, этого просто нет. Многое ты даже не пробовала, – подняла она мою голову за подбородок, заглядывая мне в глаза.

– Это точно, не кормилица. А кто сказал, не помню. Я сейчас многое не помню. Брат сказал, меня специально могли камнем по голове стукнуть, – увела я разговор в сторону от опасной темы.

– Такого не может быть, ты дочь Конунга, хозяина большого Рода Рыси. Отец просто убьёт каждого поднявшего на тебя руку или на галеры викингам продаст. А это хуже всего. Лучше сразу умереть. У тебя точно ничего не болит? Нянька говорит, ты часто плачешь. Что–то ещё хочешь? – спросила меня мать.

– Рыбки хочу всякой, а лучше солёной, – высказала я свою просьбу почти шёпотом.

– Ты никогда рыбу не ела. Рыбачила, рыбу носила, но никогда не ела, – недоумевала мать.

– Взрослею, наверно. Вкусы меняются, – пожала я плечами.

– Намучились мы с тобой. Думали, навсегда останешься Селиной–Викингом, – сказала мать, уходя.

Выйдя из дома, где жила её дочь, присела на скамью. Невольно вспомнила своё детство и то, что рассказали женщины, жившие с ней всё её детство рядом. Матери она не помнила. Говорили, что отец купил её у охотников, уже порченую. После женских дней на белье взял её и сказал, что, если родит сына, будет жить с ним одним домом, и он объявит её женой. Мать родила её, Хильду, но, как говорят, очень любила свою доченьку, до последних своих дней, больше всех своих четверых сыновей. Как только родился второй ребёнок, девочку выкинули из люльки в общий детский угол. За её жизнь теперь никто не отвечал. И если бы не забота матери, Хильда не выжила бы. Примерно в десять лет девочка и вовсе осталась сиротой. Отца она не интересовала до тех пор, пока не проявилась красота её матери. А мать, как говорят, ушла с охотниками в лес и не вернулась. Сгинула. Помимо неё, у него было ещё пять жён, и все они были не признаны, хоть и рожали сыновей исправно, а девок прятали под рогожкой, не показывая отцу. Вот они и бегали все, сестрички, как волчата. Кто что урвёт, то того и собственность. Драться и ругаться не смел никто. Все были приветливы и улыбчивы. Но каждый знал, с кем можно было пошутить, а кого трогать было нельзя. С раннего детства пошло то, что за неё стал заступаться один из братьев. Повзрослев, она брала его вещи на починку и стирку. Она также вязала и шила для него. Вопрос о том, что они будут вместе на всю жизнь, никогда не стоял. Произошло всё спонтанно – и напугало их. Но прошла неделя, и закрутилось всё с новой силой. На них не обращал никто особого внимания, и они поддались зову плоти. Нужно было идти к отцу за разрешением жить вместе, и зная, что это не понравится отцу, оттягивали момент. Ребёнок уже шевелился, и дальше нельзя было медлить. Промедление стоило любимому жизни, а ей – бесконечного рабства плоти. Смахнув горькую слезу, Хильда оглянулась вокруг. Не увидел ли кто момент слабости жены Конунга? Горестно вздохнув, она поднялась с лавки, стряхнула с фартучка пыль воспоминаний и пошла отдавать распоряжения. Утром, выйдя во двор, чуть не упала от зловония, царившего в селении. Возле каждой лачуги копошились свиньи, куры, козы, дети. Любая хозяйка могла выйти и просто вылить во двор помои. Кто успел, тот и сыт. У меня засвербило в носу и захотелось чихнуть. Мать стояла ко мне спиной и ощипывала петуха. Ветер носил пух и перья по всему селению. Проткнув тушку птицы железным прутом, сунула его в огонь. Опалив и даже не обмыв, скинула в чан с едой на костре. Не вымыв рук, стала месить тесто на грязном столе. Лучше бы я оставалась в неведении. Ветер с залива выстудил неокрепшее тельце, и я поспешила за безрукавкой. В комнате суетились девки, примеряя мои «самошитки». Они открыли сундук и всё вытащили, рассматривая и качая головами.

– Что вы тут делаете, шкурки паршивые? Кто разрешил? – я, зайдя, закрыла дверь на засов и взяла в руки палку.

Лупила, пока не заревели. Только потом их пинками выгнала.

– Ты на улицу сегодня не вышла. Тебя то не загонишь, то не выгонишь, – сказала мать, входя ко мне с рыбой на деревяшке.

– Я выходила и видела, как ты еду готовишь. Почему ты выполняешь эту грязную работу сама? У вас столько рабов. Они могли бы готовить, – начала я мучивший меня разговор.

– Что ты, нельзя! Они перетравят нас, – с ужасом сказала она.

– Неправда, у них есть семьи и детей много. Им есть что терять. А я замёрзла и вернулась в комнату. Тут девки роются в моих вещах, меряют. Пока отлупила, выходить расхотелось.

– Кто разрешил? Кто надоумил? – закричала она, соскакивая в гневе с моего топчана.

– Мамочка, это мои вещи, почему они роются в

них? – вновь стала я оправдываться, со слезами и гневом в голосе.

– Я не о тебе. Кто им позволил входить в комнату дочери Конунга? – возмутилась она.

– Я думала, ты им сказала присматривать за мной, выспрашивать. Они каждый день во время моего заключения у меня отирались, – с огромным удовольствием я их сдала матери.

– Так вот откуда грязь течёт! Вот кто против Конунга дочь настраивает. Вот кто у нас умный и смелый, – и мать, повернувшись, ушла.

Утром меня разбудили крики и визги с площади, где вчера мать готовила пищу на костре. Одевшись, я хотела выйти и посмотреть, но не смогла. Я была закрыта. Тогда, поставив на топчан табурет, залезла посмотреть в окно, что происходит. Мне это не понравилось. Посреди площади были вкопаны два столба, к ним привязаны две молодые девки. Они были голые, и их пороли. Мать что–то говорила народу, столпившемуся вокруг девок. Бабы выли вместе с девками. У причала стояли две большие лодки, и как только девок перестали пороть, их тут же забрали мужики в звериных шкурах. Они перерезали верёвки на руках и, перекинув их на плечи, утащили в свои лодки. Тут же ушли.

– Мамочка куда девок забрали? Может, их ещё можно выкупить? – кинулась с вопросами к матери, как только меня открыли.

– Зачем их выкупать? Я их охотникам продала. Очень уж любопытные стали. Я им хотела языки отрезать и руки переломать, а тут и охотники подошли. Зачем товар портить? А выпороть надо было. Тем более товар надо было показать. Я видела, товар понравился, и их за мысом сразу же и покроют. Если девка, стреляют в воздух. Если порченая, бросят там же. Через три дня придёт. Тогда её викингам для баловства продадим. Но родные слышали два выстрела. Будем ждать две лодки убоины и две лодки рыбы по договору за обоих.