Виталий Волков - Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского

***

Да, с Мишей мы с хода нашли общий язык. По четыре раза на дню мы спускались с седьмого этажа вниз, пили кофе в буфете и возвращались наверх. Так Миша сбивал сахар перед регулярными замерами, а я, то оснащенный увесистым холдером, что болтался на бедре, то налегке, выполнял указание доктора и ставил задачи наблюдаемому органу – сердцу. К холдеру я быстро привык, формой и тяжестью он мало чем отличался от магнитофона Soni, которым меня во времена оные вооружала редакция, отправляя на репортерскую работу. Работу такого рода я терпеть не мог. Что за радость тыкать в зубы занятым людям редакционный микрофон, обутый в затертый пыльник, источающий неистребимый запах пота!

Ходить с холдером выходило куда веселее, чем с магнитофоном. Миша оказался человеком не ширпотребовского пошива. Он сходу предложил называть его Михой. Миха был не вполне москвич. Он проводил жизнь в деревне под Москвой, говорил не быстро, и досконально, а не по верхам, разбирался абсолютно во всем, чего ни коснись. Мне интересно было слушать истории о служивых таможенных псах, которым поручено искать деньги и наркотики в проходящих грузах, – чем, к примеру, алабай может выгодно отличиться перед умнейшей бельгийской овчаркой – я люблю собак – но то, как одухотворенно Миха излагает особенности организма автомобиля, с какими любовными деталями он рассказывает о моторах BMW, странным образом вызывало во мне, совершенно безразличном к технике, жажду слушателя. В моторах Миха был не патологоанатомом, а блестящим терапевтом, способным, казалось, простучать автомобиль по ребрышкам грудной клетки, прощупать его печень, ухом распознать самый сложный недуг. «Автоматы не люблю. Это как жена с искусственной грудью», – порадовал меня, литератора, ярким и понятным сравнением Миша. И, конечно, Михе не могло быть равных в знании, как готовить чай из трав, пиво из хмеля, самогон из хвои и кашу из топора…

Я проходил курс лекций, не стараясь, впрочем, запомнить и вникнуть в суть того, как произвести лучший первач на свете, и при каких условиях должно хранить хмель. Я был в роли того телезрителя, который завороженно слушает Капицу, хотя уверен, что никогда не станет физиком.

Лекции иногда прерывались – Миху отводили на кровь или его забирала родная сестра, женщина с таким же вытянутым, усталым лицом. Только Миха был худ, а сестра имела склонность к полноте. Она служила врачом на нашем этаже, и я мог быть уверен, что Михе с точки зрения довольствия нет оснований завидовать меду в моих закромах. На вторые сутки я поймал себя на том, что когда Миху забирают доктора, я жду его возвращения и даже скучаю. Жду так же, как в камере кельнской тюрьмы ждал, когда вернется с занятий спортом мой сокамерник, колумбийский наркобарон и король коротких сюжетов об индейцах и о горных озерах. Колумбийцу, когда меня отпускали, я оставил на память свою тельняшку. А через пол года, когда освободился он, я получил по почте пакет из Гамбурга. В нем был колумбийский кофе. Кофе того давно нет, а запах все еще услаждает мою память…

А Михе я подарил Чехова. Он принял книгу на две ладони, словно это каравай горячего хлеба. Он смерял ее на вес, а затем попросил подписать на память. А когда я, польщенный, полез за ручкой, он положил на мою застеленную, дембельскую подушку целлофановый пакет.

Миха родился не в Боготе, а во Фрязино, там нет ни плантаций коки, ни кофейных деревьев. Я раскрыл пакет. Из него густо, свежо, выстрелил Иван-чай.

– Возьми на память, не жалей, на воле еще передам. Сам размалывал, тут важно, как волокна дробить… У нас с женой вся округа берет, только раздавать успеваем, – такими словами сопроводил свой подарок Миха. И добавил, чтобы я не понял его превратно: – Только мы не продаем.

И я его услышал. Ему чай – что мне Чехов. Это родное, заветное.

***

У Михи сахар подточил глаз. Искривилась там сетчатка. Ему стали видеться крохотные черные мушки. Перед сном они светятся, как южные светлячки в траве, когда глядишь на них с крыши, где летней ночью можно спутать, где оно, небо – там где тихие звезды, или там, где сверчит. Но по утрам звезды слепы и черны… Итак, Мишин левый глаз пострадал из-за пристрастия к сладкому. Зато правый стал изумительно видеть даль. Моя койка – возле окна, выходящего на южную окраину города – как на ладони развязка Окружной, а чуть за ней – поля в инее, едва отличимые от подмерзших прудов. Поля ровно покрашены в серое, а на поверхности прудов маляр небесный изобразил неповиновение, как-будто и в самом деле мороз схватил волны за чубы и остановил их на скаку… За полями да прудами – церковка золотится единственным шлемом.

Лежа на койке, после долгой дневной капельницы, я нет-нет, а ловлю взгляд соседа Миши. Он устремлен в небо. Там, в чертогах, готовится сытный ужин, очаг солнца багровеет, мясным паром над ним густеет туча, и поля, и пруды, и голова церкви, и жуки-машины на Окружной, замершие в пробке – обретают двойников в собственных тенях. Двойственность оптики. Шагал и Кирхнер по-разному познали этот эффект. Влюбленные в облаках и расщепленные шпили кирх на сыром небе холста. Художники… То ли дело физики: для них и волны и корпускулы – единая материя. Лежа под капельницей, хорошо думается о физике и лирике. Чем абстрактнее и бессмысленней предмет, тем легче двигаться мысли. Но еще проще замереть так, чтобы слышно стало, как летит капля в колбе. Сверху вниз, как песчинка минуты в колбе часов, похожей на разжиревшую букву Х. Однако Миха мне не позволяет сосредоточиться на тишине. Нам с ним обоим вливают мельдоний, но отчего-то в его вену допинг раз за разом заплывает быстрее, чем в мою. Миша приподнимается на худом локте, затем встает и, неся за собой капельницу, подходит к окну. На губах его улыбка. Что он видит? А он манит меня к себе.

– Вставай, Леонидыч! Бери капельницу, только не за талию, а повыше, и ко мне, ать-два.

Я повинуюсь, и он показывает мне, куда глядеть. Перед моим взглядом – огромный больничный двор. Но Мишин палец указывает на недостроенный корпус. Это будет могучее здание, выше нашего, но сейчас его крыша – под нами. А на крыше, меж лесов, крохотный человек раскладывает коврик. Коврик можно различить на сером, он еще удерживает цвет спелой июньской травы. Это дневной зеленый цвет. Майка на человеке тоже заметна, она алая, как советский стяг. Волосы черны, как головка сгоревшей спички. Я опираюсь локтем о подоконник. Он холодный. Прижимаюсь лбом к стеклу. Отставляю капельницу, словно я караульный, а она – карабин. Я хочу получше рассмотреть одинокого человека на крыше. Кто он? Чем он привлек внимание Михи? Я складываю из пальцев призму, чтобы заострить взгляд.

– Сидит как богомол! – тем временем говорит Миха. – Нашел свою Мекку.