Вика Сегаль - Заложник памяти

– Еще одно слово…

– Лиз, я ж тебе не чужая. И я понятия не имею, почему ты пытаешься делать из всего этого тайну за семью печатями.

Лизонька потерла глаза.

– Он уже не живет с ними.

– Тю! Поматросил и бросил!

– Да что ты можешь об этом знать?! – голос Лизоньки, казалось, скрежетал. – Ты, которая добровольно себе там все перевязала?

– Ну да, ну да, переводи стрелки. Вперед. Тебе как будто десять лет. Я тебе говорила, почему пошла на эту работу и согласилась на их условия. Ты тоже пошла на эту работу, только по другой причине. Мы ж подруги. А Саня для меня вообще как сестричка.

– Мы. Не. Подруги.

– Окей, окей, как скажешь, мистер нигилист. Женя почему тебя бросил?

– Сто раз говорила. Я не могу ни зачать, ни выносить.

– Неправильный ответ, Лиза. Потому что он козлина. И свою бабу он бросил, потому что он козлина. И заметь, она смогла и зачать, и родить. – Заметив, что Пароходова помрачнела, Арина выставила руки в примирительном жесте: – Я имею в виду, что дело не в способности рожать детей.

– Говорит мне человек, перевязавший трубы на добровольных началах.

Арина внезапно наклонилась низко-низко, так, что их лбы почти соприкоснулись. Лизонька вздрогнула. Она давно не видела у Арины столь дикого выражения лица.

– Лизонька, дорогая, – елейным голосом протянула Гранина, – мы в разных ситуациях. Я же не люблю младенцев. И ненавижу долгосрочную ответственность. Но с детьми мне интересно. С Саней мне интересно. Думаю, будет интересно с кем-то еще. Но ты походу решила этой работой ранки залатать. Хотя я не заметила за тобой безумной заботы о Сане. Ты как будто каторгу отбываешь. Все думаешь, бесплодие – мой крест? Ну так думай дальше, это не мое дело, честно. Просто надоел до зубовного скрежета твой холодно-отрешенный вид. Санька, видимо, уже забила пробиваться сквозь твой сраный панцирь. Но тебе дальше будет очень тяжело, дорогуша. А насчет меня не беспокойся. Я свою работу люблю. А в ней, как ты знаешь, либо бесплодие, либо добровольная стерилизация. И обязательное отсутствие детей. Выбор всегда есть.

– У меня его не было. Была не та ситуация.

– Серьезно? Это говоришь мне ты? Я тебя не узнаю, дорогая. Это та вечно поучающая всех Лизонька? Вечно с гордо поднятой головой? Нет, безвыходных ситуаций не бывает. Есть ситуации, выход из которых нам не нравится. Вот и всё. И раз ты не можешь изменить ситуацию, научись с ней справляться, а то алкоголичкой станешь. И попрут тебя с этой работы, поминай как звали! Ладно, – Арина хлопнула Лизоньку по плечу, – я спать. Ты тоже не засиживайся.

Саня переоделась, накинула пальто, взяла сумку и вышла из дома. Можно было докатить на драндулете, но Саня решила прокатиться на монорельсе. Погулять захотелось.

Ха-ха-ха.

Мертвое время. В вагоне никого. Небо из окна монорельса казалось не черным, а монохромным. Саня устала искать всему этому объяснения. Монотонный голос объявлял станции. От скуки Саня просто отсчитывала про себя: «Один-два-три-один-два-три». Ску-ка.

«Двери закрываются. Следующая остановка – Шпиль памяти».

Саня подтянулась на сидении. Шпиль памяти. Более пафосного названия Союз придумать не мог. Ну да и фиг с ним. Обычный черный гранитный шпиль. Безымянный. Как могила Неизвестного солдата на Красной площади. Можно было и ее навестить, они всего-то в нескольких сотнях метров друг от друга. Саня слышала, что когда-то на месте Шпиля памяти стоял огромный храм. Храм кого-то, кто всех спас.

Теперь храмов почти не было. Саня с дрожью слушала рассказы бабы Иды, а потом и Лизоньки о том, как церковь в свое время запустила щупальца в политику. А потом случилось первое перемещение – и уже начавшийся формироваться Союз обязал ее платить налоги, дабы получить дополнительную прибыль для дорогостоящего проекта «Купол». Купол построили, а церквей почти не осталось. У Сани не было определенной веры. Ей было все равно. Точнее, определенные соображения по этому поводу у нее имелись, но она опасалась их высказывать, рискуя прослыть психопаткой.

Однако образ в Санином сознании был – и, можно сказать, довольно-таки красивый. Эту церковь она увидела, уже будучи студенткой, на каникулах в Рейкьявике. Церковь была ослепительно белой – по крайней мере, издалека.

Саня затянула шарф потуже. Выл холодный ветер, глаза слезились, безумно хотелось зайти куда-нибудь погреться. Показавшаяся на горизонте церковь казалась огромной. А вблизи и вовсе смотрелась космическим гигантом. Саня зашла внутрь. Орган отстукивал мелодию. Саня протянула женщине небольшую купюру и взяла четыре свечки. Подумав, подала монетку и взяла пятую.

Две свечки – родители, три другие – баба Ида, Арина и Лизонька. На Родине можно было ставить за здравие и за упокой. С заграничными традициями Саня была мало знакома. Она просто поставила горящие свечки на постамент. Да и сами свечки были другими: не длинными и вытянутыми, а маленькими и круглыми. Хотя какая разница. Воск он и в Исландии воск…

Сзади раздался непонятный гул. К ней обращался то ли священник, то ли пастор. Она не знала, как это тут называется.

– Вы говорите по-английски? – с надеждой спросил мужчина средних лет.

Саня кивнула.

– Да.

– Вы поставили пять свечек. Это вашим близким?

Саня не видела смысла в дальнейшем разговоре. Но выходить на улицу, толком не согревшись, не хотелось.

– Ага…

– Кем они были для вас?

Саня пожала плечами.

– Родителей я почти не знала. Погибли рано. Еще одна свечка – для бабули, которая за мной приглядывала какое-то время. Две оставшиеся – тем, кто меня воспитал.

– Ваши приемные родители?

«Наверное, тут другая воспитательная система».

– Можно и так сказать.

– Не хотите пойти и согреться? Вы выглядите продрогшей. В церкви запрещено пить и есть, но я живу неподалеку.

– Почему бы и нет. Вы всех продрогших девушек к себе домой водите?

– Всех продрогших и потерянных. И не только девушек. Юношей, женщин, мужчин.

В доме пастора Арнальдссона было теплее, чем в церкви, но Саня не стала снимать пальто. Пастор протянул кружку горячего кофе. Руки моментально обожгло.

– Это исповедь или отповедь?

Пастор грустно улыбнулся.

– Это просто разговор. Знаете, до того как прийти к вере, я работал семейным психологом.

– Но предпочли общаться с чем-то эфемерным, а не конкретным.

Пастор рассмеялся.

– Распространенная предвзятость. Это можно понять. Нет, Бог со мной не говорит. И я с ним тоже не говорю. Я не экстрасенс и не пациент психиатрической больницы.