Настасья Реньжина - Тысяча морщинок

– Я запишу в тетрадочку.

Водки Наденька не возила. От того пучнинские мужики ее не больно жаловали. А возила бы, глядишь, и «красавицей» для них стала, и «золотцем», и «ненаглядной». А так – нет, истеричная девка со счетами посреди хлебов.

Через двадцать минут все расходились, торговля затихала, Наденькин крапивный голос тоже. Оставалась она одна в машине со своими счетами и тетрадкой.

Пучнинские шли чай пить. С пряниками.

Дети потом еще прибегут за конфетками: рубли повыспросили у родителей. Вот и вся торговля.

Через два часа Наденька со счетами уезжали. До следующей среды не будет слышен в Пучнине ее крапивный голос

А теперь что же – переезжать поближе к Наденьке? Сторонишься ее сторонишься, терпишь по средам исключительно, а ту нате – переезжаешь к самому эпицентру крапивного голоса. Ведь Наденька, уже без счетов, – соседка Татьяны. А вдруг она день да через день ходит то за спичками, то за солью. И все это крапивным голосом своим просит.

Жуть да и только!

И как теперь жить?

Зять Мишка сигареты докурил свои. Раскашлялся под окошком.

Кашляет Мишка жутко противно. Разойдется-разойдется, словно подавился чем. Того и глядишь – задохнется. Потом в горле что-то гулко булькает. Мишка отхаркивается смачно, на всю улицу.

– Это все курево евонное», – думает баба Маша. – Угробит его окончательно.

Ой, как она Татьяну от Мишки отговаривала! Так отговаривала! Говорила, что хлопот с ним огребет еще на свою голову.

И огребла же!

Мишка – он же – инвалид. По зрению.

В армию Татьяна его провожала здорового, красивого, а встретила красивого да почти слепого. Все в округе говорили, что пожалела его Татьяна, потому и замуж за «слепого» согласилась пойти. Одна Татьяна знала, что хоть и скверный у Мишки характер, да любит она его. Любого любит: слепого ли, косого ли.

А он все шутит.

– Я, – говорит. – Таньку специально выбрал: у нее титьки самые большие в округе.

Все обыкновенно смущаются: чего это он про жены своей грудь разговоры ведет, как-то грубо это, неприлично.

А Мишка смеется и добавляет:

– Теперь свою Таньку издалека узнаю: сначала вижу – грудь идет, потом уж и саму жену чуток да разглядеть могу.

Татьяна, и вправду, грудью своей великой «страдает». Нальет, бывало, себе чай, поставит чайник на плиту, что сразу за столом стоит, повернется обратно: р-раз и снесла своей могучей грудью всю чашку.

Блинкает Татьяна, берется за тряпку, а потом все сызнова – чай, чайник, плита.

Аккуратнее: чашка!

Блин!

Как случилась слепота эта с Мишкой, он не признается. Отмахивается, мол, высунулся из окопа не вовремя. Одна Татьяна знает, что избили Мишку в армии за характер его задиристый. Стукнули куда-то не туда, вот и ослеп.

Внучка Ася спрашивает дедушку:

– Деда Миша, а ты меня как видишь?

Деда Миша щурит свои голубые подслеповатые глаза, вглядывается в шустрое личико Асеньки. Говорят, что нос у внучки его, деды Миши – круглая картошка, а не нос. Вот за что девочке такая напасть? Настрадается она еще с таким носом.

Только Мишка нос этот, картофельный Асин, не видит. Говорит ей:

– Вижу тебя, конечно вижу.

Ася не отстает:

– А как я выгляжу?

Хитрая внучка, хоть и шестой год всего пошел.

Деда Миша улыбается широко и по-доброму. Первые морщинки у его глаз собираются у голубых глаз: молодой он еще дед – всего-то 53 года.

– Ты у меня самая красивая, – говорит деда Миша внучке Асеньке.

Внучка хоть и маленькая, понимает, что дед привирает: не знает, как она на самом деле выглядит. Папа говорил, что дед только силуэты различает. Знает это Ася, а все равно деду верит.

Как дед, Мишка, может быть, и неплохой, а вот как зять… Как там говорят? Неча взять?

Все бы ничего в нем. Хоть подслеповат, но по дому кое-что делает. За скотиной ухаживает: кормит, поит, корову на пастбище выгоняет, цыплят выхаживает.

Один раз, правда, пришел весь в слезах. Татьяна первый раз за всю жизнь слезы у Мишки увидела.

Допытывается:

– Миш, что такое? Что случилось?

Тот головой качает – не признается. И все плачет. Тихонечко так слезы льет.

Только к вечеру рассказал, что полез он в сарай, где цыплят держали. Сарай низенький – ровно, чтоб согнувшись зайти, водицы подлить да батона накрошить. Прислушался, тишина вокруг. Неужто перемёрли все цыплята? Глаза голубые щурил-щурил, да что толку?

В углу брошена фуфайка старая, чтобы не замерзли цыплята. Мамка их отчего-то издохла раньше появления детенышей на свет. Хорошо инкубатор два года назад купили – выходили желторотиков. Вот Мишка руку (лапищу, как рассказывала потом соседкам Татьяна) в рукав фуфайки и сунул, а цыплята там грелись, притихли. Сам слепой – передавил их. Трое только и выжили.

Но больше таких огрехов Мишка не допускал: вся скотина у него ухожена, выхолена. Только что корову не доил – это Татьянина забота. Но для дойки все приготовит: сена посвежее достанет с чердака, корма распарит, принесет ведро теплой водицы, чтобы Татьяна вымя коровье могла намыть перед тем, как к дойке приступить.

Все у него по полочкам.

Чуть моложе был, так даже на стройке работал. Приносил, подавал, цементом заведовал.

Так что в целом к Мишке и не привязаться: все он при деле.

Но сварливый! Сил нет бабе Маше его терпеть!

Что ни день, то разругается с зятьком.

Вчера, правда, зять Мишка оторопел даже – за развинченную кровать не он получил, а Татьяна.

Баба Маша выглянула в окно: куда же он запропастился, этот сварливый Мишка?

Да разве тут углядишь чего? Сирень разрослась на всю длину дома – густущая. Ее дети ломают, а все меньше не становится.

Когда Татьяна вчера бабу Машу к себе забирала, та воспротивилась было:

– Куда я к вам? Что я там делать буду? Мне бы в деревне жить, да на свежем воздухе, да при всем своем.

На что Татьяна ей резонно отвечала:

– Так и у нас деревня – все одно. Только что поболе, да с клубом посредине. Ты и разницы не заметишь.

Не заметишь!

Вот как тут, скажите, не заметить, если из собственного дома, деревянного, с высоким крылечком, сенями, пахнущими свежим сеном круглый год, перевезли тебя черти пойми куда. Вот разве ж это деревня?

Взять хотя бы Татьянин двор – нетипично деревенский.

Типично по-деревенски – это вовсе без двора. Длинные, или не очень, улочки с домами аккурат друг напротив друга. У каждого дома (обязательно!) «сарайки», в которых ровными поленницами уложены дрова, небольшой цветник, кусты смородины, огород, на котором непременно растет картошка, возле которой всенепременно ходит хозяйка в белой косынке и собирает в обрезанную пластиковую бутылку колорадских жуков и их противных, жирных розово-красных личинок. Потом все это колорадское добро вываливают прямо на дорогу и старательно поливают бензином или какой-нибудь другой «гадостью» – «А чтоб подохли, проклятые!»