Настасья Реньжина - Тысяча морщинок

– Заслонку у печки, говорю, кто открывать будет?

Младшему зятю стыдно: даже баню не сумел растопить. Вот ведь неумеха какой!

– Мама! Мама! – В сердцах он говорит теще. – Я в следующий раз натоплю! Нормально натоплю! Не сердись, мама.

Баба Маша рукой на него машет (только бы удержать лицо сердитым: уж до чего потешный зятек, как на такого и сердиться?):

– Не надо мне следующего раза. Так и не помоюсь в жизть!

Домой пришел младший зять только через два часа. Где гулял, о чем думал – леший его знает.

Сел у окошечка и говорит:

– Ты лучше к нам в город приезжай, мама. Там не надо баню топить: вода в кране сразу горячая. Заберешься в ванну и лежи сколько угодно.

Баба Маша усмехается:

– Это ты мне лежать предлагаешь?

– А то.

– В ванне?

– В горяченькой.

Вздыхает баба Маша:

– Плохонько ты меня знаешь, зятек. Ишь чего: полежать мне предлагает! На том свете полежу, а сейчас некогда!

– Ой, какая ты, мама, – только и находит что ответить Мишка-младший.

В город к Мишке-младшему и Лиде баба Маша как-то ездила. Да, было дело.

Вот говорят, что есть города и побольше Тихвина. Бабе Маше все одно – муравейник, он и есть муравейник, большой ли, маленький ли.

Там днем и ночью только и есть, что шум. Шум от соседей, шум от машин, даже дом – и тот словно шумит своими стенами. А вдохнешь воздух поглубже, и не получится: легкие, нос, глотка – все забьется пылью и дымом.

Пробыла у Лиды с Мишкой-младшим баба Маша ни много, ни мало – три дня. В первый день приехала, во второй страдала, в третий уехала. Лида просила хоть на недельку задержаться, да какое там: бежать от шума, да побыстрее!

Пучнинские потом расспрашивали все: что в городе видела, куда ходила, с кем говорила. А рассказать и нечего: шум один и запомнился. Да вокзал. А провинциальные вокзалы все одинаковы: как автобусная остановка пучнинская, только побольше да с голубями под крышей.

Кофту новую ей Лида подарила. Купила, говорит, в магазине. Название уже и не припомнить. То ли «бум» какой-то, то ли «кум». «М» на конце, это точно, а что еще – подзабыла.

Красивую кофту подарила. Шерстяную. Изумрудную. Такую только по праздникам если надевать, да и то жалко.

Но баба Маша изумрудную кофту каждый день носила. Наденет вечерочком, выйдет на крылечко и сидит, воздухом дышит. Пускай и кофта узнает, что такое воздух, настоящий воздух.

Это хорошо, что бабу Машу к себе Татьяна забрала. Это очень хорошо. Пускай и у Татьяны деревня – не деревня, одно название. И шум есть, но маленький. Ничтожный по сравнению с Лидочкиным, тихвинским.

Это хорошо, что так. А то не удалось бы бабе Маше из города-то сбежать. Нет, не удалось.

СиСи

Вместе с бабой Машей в Татьянино село перебралось и все ее скромное добро: кофты вязанные – 3 шт., платье выходное-парадное – 1 шт., платья домашние – 3 шт., халат фланелевый, послебанный – 1 шт., панталоны хлопковые – 10 шт., майки-пододежные – 2 шт., платки – учету не подлежат, а также: петух – 1 голова, курицы – четыре головы, поросенок – одна жирная харя.

Петуха с курицами захватили сразу с собой. Попытались пристроить к Татьяниному куриному сборищу, да не получилось: два взрослых петуха не поделили территорию и кур. Так что отправили баб Машино малое куриное хозяйство в другой хлев, благо этого добра настроено с излишком.

Новое имение пучнинского петуха стояло посреди Татьяниного огорода, окруженное грядками с луком, морковью, свеклой, двумя парниками, россыпью гороха и смородиновыми кустами. В первый же день ярко-красный петух вышел на осмотр своих владений. Горделиво прошествовал между грядок, важно выбрасывая вперед свои стройные лапы с шикарными, длинными, острыми шпорами, перекидывая то и дело с стороны на сторону длинный, чуть опустившийся на злобный петушиный глаз, гребешок. Выдающийся клюв петуха внушал уважение и страх.

Петух осмотрелся по сторонам и первый раз в неродной деревне закукарекал. Да так громко, что собаки, сторожившие хлевы да сараи вокруг, к своему же собственному недоумению подвыли в голос этому громогласному «Ку-ка-ре-ку».

Курицы-приспешницы, получив приглашение от своего предводителя, нерешительно выползли из укрытия и принялись старательно разгребать Татьянины ровные грядки своими коротенькими старенькими лапками.

С тех пор в Татьянином огороде установилась петушиная диктатура. Каждого, кто пытался проникнуть туда, петух встречал истеричным криком, расставленными угрожающе крыльями, распушенным петушиным хвостом и нападениями.

Уважал (не боялся) петух только Асенькиного отца, баб Машиного внука. По неведомым, даже для самого петуха, причинам.

Огород для всей семьи стал недосягаем.

– Тьфу! – Ругалась Татьяна. – Хоть башку ему отворачивай! Будет у нас петушиный супчик на обед.

Ругаться – ругалась, а знала, что никто злобного баб Машиного петуха не тронет: не в их это правилах – курей здесь для яиц только держат, не для мяса, а петуха для предводительства. Ну, не принято головы им воротить. Хоть и очень хочется.

Невестка с правнучкой Асенькой попытались было пробить петушиную оборону. Вооружились лопатой, острой, как лезвие, отправились на огород. Петух их издали приметил. Заголосил на всю округу. Курицы-приспешницы сбились в кучку, нервно закудахтали. Не успели невестка с Асенькой открыть калитку, как он уже полетел на них с раскрытым острым клювом: того и гляди – проглотит. Невестка лопату перед собой выставила, Асенька за спину мамы спряталась. Боится ли петух лопаты? Конечно, не боится. Нападает на нее, того и гляди: сам себе голову отрубит. Сам горлопанит и норовит одновременно и невестку, и Асеньку клюнуть.

– Ой, мама, – прошептала испуганная Асенька (она с тех пор будет всех петухов стороной обходить, даже самых спокойных). – Это не петух. Это какой-то Горыныч. Словно у него несколько голов, раз он и на тебя, и на меня одновременно нападает.

Так к нему и привязалась кличка – Горыныч.

До него ни один петух такой чести не удостаивался. Максимум – Петя. А тут вон как: Горыныч. И словно чуточку еще страшнее стал.

Приехал с бабой Машей еще и боров.

Приехал не сразу. Для него пришлось отдельный транспорт нанимать – колхозный трактор с крепкими бортами у телеги. Чтоб не вырвался.

Баба Маша увещевала, что он и не вздумает вырываться: спокойная скотинка, прилежная. К тому же, уже старая.

Как правило, свиней в деревнях долго не держат: до года-полутора откармливают, а потом пускают на мясо, сало и прочие прелести. Тут уж так заведено: коровы – для молока, овцы – для шерсти, курицы – для яиц, а для мяса – свиньи.

Своего борова баба Маша взяла еще маленьким, крохотным, двухмесячным поросенком. Брала в колхозе – так все поступали. Так как поросята доставались почти задаром, никто не вел себя как на рынке: какого дали, такого и принимали. Уши, глаза, ноги, тело никто не осматривал перед получением. Ну, коли помрет, так жалко, конечно, но всегда нового можно взять.