Leon Rain - Семь смертей доктора Марка

– Как вы посмели, бывший комсомолец Цалихин, утаить от партии, что вы являетесь родственником арестованных врагов народа?

– Вам ведь было известно, Цалихин, что ваши родственники были арестованы?

– Скажите, Цалихин, сколько времени вы собирались обманывать партию и лично товарища Сталина?

– Я же говорил, он друг Троцкого! Евреи все такие!

Марк сжался, картина собрания так реально возникла перед ним, и ему стало так жаль себя, такого молодого, подающего надежды, будущего врача. Он собирался дожить до коммунизма и мировой революции, а его могут просто записать во враги народа и… тут ему сделалось совсем нехорошо, – могут даже расстрелять.

– Так вот, дорогие мои строители коммунизма, верные ленинцы-сталинцы, я хочу спросить у вас, какого наказания заслуживают наши враги? Имеем ли мы право в такой тяжёлый для страны момент проявлять снисхождение к тем, кто хочет задушить молодую советскую власть, думая, что она временная? Ан нет, власть эта народная, силой отобранная у врагов, обильно политая кровью тех, кому, к сожалению, уже не придётся увидеть восход новой коммунистической эры во всём мире. И лично мне, товарищи, очень больно, когда я вспоминаю верных борцов за наше дело, что бы они сказали, имеем мы право на жалость? А, товарищи? Ответьте мне!

– Не-е-ет!

– Не имеем!

И опять задрожал старенький институтский корпус от дружных возгласов. И завибрировали стёкла в аудитории, да как ещё не повылетали. А осколки неразбитых стёкол уже у Марка в сердце. И как будущий врач он точно знает, что не выжить ему с такими ранами. Всю душу Мишка и дядя Евсей ему изрезали! Ну куда их потянуло и зачем? Ведь происхождение у них у всех самое что ни на есть пролетарское, живи при нынешней власти да радуйся, тут тебе и учёба за государственный счёт, когда такое было, чтоб еврей в Государстве Российском при царе мог бесплатно высшее образование получить? Ну рассказывали ему про самородков, которых даже при царе брали на обучение, да только тогда их единицы были, а сейчас вон их сколько. Вон и Гуревич, и Либерзон, Шапира, Дольский, Дворкин, Эдельман, Кемельмахер да ещё куча. Всех и не пересчитать, эх, Мишка, ох, дядя Евсей, что же вы наделали, так подвели.

– Так что товарищи, какой приговор мы потребуем для этих негодяев, посягнувших на наш строй? А, товарищи?

И сначала разрозненные, а потом всё крепнущие голоса раз за разом в унисон кричали:

– Смерть! Смерть! Смерть! Смерть!

И Марк тоже кричал. И так же делал взмах рукой со сжатым кулаком, как и все, требуя справедливого возмездия для врагов. Но что-то уже оборвалось в груди, и взмах уже не был самым резким, и кричал он недостаточно громко. Марк тут же спохватился, что он скажет после собрания в парткоме, если любой наблюдающий за ним сейчас (а они стоят и наблюдают, там и ректор, и проректор, и завкафедрами, никто не может остаться в стороне от классовой борьбы) сможет сказать, что он вёл себя самым преступным образом, недостаточно выступая против врагов. О какой участи для себя он может думать при таком поведении?

– Смерть! Смерть! Смерть! Смерть!

Да, точно, его тоже следует арестовать и судить. За малодушие, за предательство интересов всего советского народа. Как жаль, завтра в поход, под знамёна партии, все выступят, даже Щипак, а он как заклятый враг останется дома. Да хорошо б, если дома, наверняка посадят в тюрьму, да и есть за что.

– Спасибо, товарищи студенты! Я с большой гордостью доложу нашим старшим товарищам из областного комитета партии, а также руководителям наших доблестных органов о вашей всеобъемлющей поддержке! Низкий поклон вам от меня, от всех наших товарищей, что день и ночь бьются с притаившимся врагом. Я надеюсь, что кто-нибудь из наших вышестоящих товарищей сможет доложить самому товарищу Сталину о том, что весь медицинский институт поддерживает его в борьбе против врагов!

И снова все поднялись при упоминании самого священного для всех советских людей имени. И снова все в едином порыве. И только он, Марк, чувствует себя неуютно, неужели ему предстоит стать чужим для всех этих людей? Да, он принял единственное верное решение, он не может больше быть в стороне от классовой борьбы. Он идёт в партком и всё рассказывает.

Закончилось собрание, все потянулись к выходу, Марк замер, вот сейчас момент истины. Кто он, затаившийся враг или честный комсомолец, хватит ли у него духу сделать то, о чём он сейчас думал? И должен ли он отречься от Мишки и дяди Евсея? Нет, нужно спросить себя по-другому, есть ли хоть кто-то на свете, кого он, Марк Цалихин, не готов принести в жертву за святые идеалы всемирной революции? Марк мысленно перебрал всех ближайших родственников. Как хочется взять их всех в светлое будущее, но если партия потребует, он должен будет без колебаний сделать выбор. А разве он его ещё не сделал? Ведь он уже берёт свой портфель и идёт, ну же, враг, бери портфель, бери, бери, бери! Вот, взял, а почему ноги как ватные, ведь воронок ещё не стоит у корпуса, поджидая его. Ведь он сам, добровольно, ведь это должны зачесть, они не имеют права не зачесть! Шаг, ещё шаг, как тяжело даётся путь к личной духовной свободе, к правде, но он обязан всё пройти до конца, это его крест. Вот ещё пару шагов, вот сейчас, парторг освободится, и Марк ему всё расскажет. Хорошо бы, конечно, чтобы все эти подпевалы, что вечно лезут в любую щель, чтобы только высунуться оттуда и показать свою значимость, наконец отлипли и они смогли поговорить с глазу на глаз. Парторг – мужик что надо, он должен понять и помочь. А, собственно, какой помощи Марк ждёт от него? И в ушах зазвенело противное: «Смерть! Смерть! Смерть»! И Марк представил парторга на трибуне и себя, стоящего под охраной, связанного верёвками, а конец обязательно будет в руках у Щипака – тот уж его не упустит.

Марк подошёл и прислушался.

– Скажите, Григорий Фёдорович, а как быть, если органы арестовали человека, а он оказался невиновным?

– Ну, во-первых, товарищи, кто-нибудь ещё сомневается, что наши органы могут арестовать невиновного? А во-вторых, у нас в стране верховенство закона. Последнюю точку ставит в обвинении суд. То есть теоретически, пока суд не сказал своё слово, человека нельзя назвать виновным.

– Даже если он арестован и уже несколько месяцев под следствием?

– Разумеется.

– И если он окажется невиновным. Ну… чисто теоретически, его могут освободить и снять все обвинения?

– Конечно. Цалихин, что это у вас за нездоровые вопросы? Давайте лучше помогите отнести в мой кабинет портреты вождей. Кто ещё поможет?

Марку достался портрет товарища Ежова. Хорошо бы портрет товарища Сталина нести, но там и ответственность огромная. Стоит оступиться и уронить портрет, так тебе уже и родство с арестованным детским лепетом покажется. Вот если, скажем, уронить портрет товарища Ежова, тоже неприятностей не оберёшься, но хотя бы разумный срок можно получить, а за товарища Сталина дадут в три, нет, в пять раз больше! Повезло, не споткнулся, донёс, держит портрет, словно не решаясь поставить, задержался. Вот сейчас, уже все вышли, и они один на один с парторгом. Ну же, Марк, не будь размазнёй, признавайся! В чём, в чём признаваться, если парторг сам сказал, что последнюю точку ставит суд? А разве Мишку уже осудили? Нет, конечно, он бы знал, а значит, ещё могут оправдать по суду и отпустить. Да и Марк не верит, что Мишка мог куда-то вляпаться, его отпустят, да, конечно же, его отпустят. Мозг лихорадочно придумывал оправдания и для Мишки, которого следовало отпустить, и для Марка, которому не хотелось ни в чём признаваться парторгу. Он был готов признаться, но парторг сам виноват, ведь это же он сказал, что только суд ставит последнюю точку. Был ещё дядя Евсей, которого уже осудили, но Марк вдруг перехотел признаваться.