Людмила Дорогинина - Розовый дом на холме

Но ранним утром первого сентября она нарвала в нашем палисаднике золотых шаров, добавила туда каких-то веток и сунула мне в руки. Я разрыдалась. У соседей на клумбах росли георгины и астры, а на нашем огороде цветов не было. Нужно было купить их на базаре, но мама не любила попусту тратить деньги. Золотые шары на тонких стебельках склонили головки сразу же, праздник был испорчен.

– Ты обещала! – требовала я и отказывалась идти в школу с этим веником.

Заплаканная, с истрепанным вконец букетом из золотых шаров (мне дали им по заднице), я пришла на Первый звонок.

В школу мы ходили своей компанией: несколько мальчиков и я. Придирчиво осматривая своих провожатых, я выбирала одного, которому разрешалось нести мой портфель – это были Игорешка, Мишка, Вова и Саша (два брата-близнеца) и Сережка. Дорога до школы и обратно, примерно километра два, в разное время года занимала у нас разное время. Осенью мы рвали яблоки и груши с деревьев, которые в изобилии росли вдоль улиц, летом это были вишни и сливы.

Говорили, что сам Петр Первый делал планировку нашего города, когда начал рубить сосны в окрестных лесах для строительства флота в Воронеже. Основное ядро города было разлиновано, как тетрадь в клеточку: улицы широкие, застроенные каменными купеческими домами в центре, а дальше от центра – деревянными, богато украшенными резными наличниками, и резными же кружевами под крышами. Это позже окраины пристраивались без всякого плана, и улочки побежали вкось и вкривь, получив соответствующие названия: Солдатская слобода, Цыганская слобода, Мукуревка, Воровское…

Мы знали дома, перед которыми не стоило задерживаться, потому что злые тетки кричали нам в окно: «Ты чего рвешь? Ты их сажал?» Но, в основном, никто не запрещал рвать придорожные фрукты, и мы грызли сладкий пепеншафран или ароматную антоновку.

Зимой катались с ледяной горки на портфелях и в любое время года подолгу крутились на железной штуковине, вертушке, которая стояла на входе в один из дворов вместо калитки. Также круглый год по пути из школы у меня было задание зайти к тете Маше, взять у нее тяжелую сумку и принести домой. Строго наказывалось не тащить всю компанию за собой, а исполнить все в одиночку, конспиративно. Как я должна была донести портфель и сумку с пятью килограммами мяса, маму не волновало. Мальчишки все равно ждали меня неподалеку, чтобы помочь, прекрасно зная, что в этой сумке.

В нашем городишке было два больших мясокомбината, но при этом ни одного мясного магазина, и многие жители промышляли тем, что продавали ворованное с мясокомбината, а в просторечии «бойни», мясо. Рассказывали, что работники бойни перебрасывали через высокий забор с колючей проволокой куски туш, а помощники с другой стороны их ловили, так что мяса хватало всему городу. Часто вечерами по нашему району несся зловонный запах – это ветер дул со стороны бойни.

Все мое детство прошло под шум взлетающих и садящихся самолетов: небольшие приземистые дома офицеров стояли рядом с аэродромом, но мы этот шум даже не слышали. Частенько военный «газик» подъезжал к нам, играющим в куклы, или собирающим грибы на взлетно-посадочной полосе, и офицер, сидящий в машине, прогонял нас, а также пасущихся тут же коз, домой. Начинались полеты.

Музыкальная школа располагалась в большом красивом здании, бывшем купеческом доме: высокий фундамент, резные наличники на окнах, чугунная витая калитка и высокое крыльцо, массивные двери поблескивали дорогими бронзовыми ручками, паркетный пол слегка поскрипывал. В зале с огромными, округлой формы окнами, на сцене стоял длинный рояль, а со стен из золоченых рам строго смотрели русские композиторы – Петр Ильич в центре над сценой, остальные по бокам. В кабинете директора симметрично по углам возвышались от пола до самого потолка печи, выложенные золочеными изразцами (я позже поняла, что это были печи), а в коридоре стоял большой кожаный диван с высокой спинкой, украшенной маленькими зеркалами, на котором ученики смирно ожидали своих уроков. В классах стояли небольшие (кабинетные) рояли. Уборщица и гардеробщица тетя Нюся знала всех учеников, всегда вязала пуховый платок (в городе все вязали платки) и следила, чтобы не носили грязь. По сравнению с нашим семейным жилищем площадью в шестнадцать квадратных метров, с печкой и умывальником в холодном коридоре, счастливым обладателем которого (отдельного, без соседей) была наша семья из трех, а позднее четырех человек, музыкальная школа была просто дворцом. Тогда как-то и не думалось о том, что этот дом, как, впрочем, и все другие красивые дома в нашем городе, принадлежал когда-то людям, которые строили его для своей семьи, а теперь вот стал общественным зданием… Я родилась уже в новой действительности.

Подруга Наташка тоже поступила в музыкальную школу и однажды спросила меня, почему я не хожу на урок сольфеджио.

– Ты не поступила в школу!

– Нет, я поступила!

– Если бы ты поступила, ты должна была бы сдавать экзамены и ходить на сольфеджио!

– А меня приняли без экзаменов!

– Такого не бывает!

Я решила, что мама, очевидно, забыла сказать мне про сольфеджио, и на следующий же урок пошла вместе с Наташкой. Учительница очень всполошилась и побежала к директору: уже конец октября, а тут, откуда ни возьмись, новая ученица и она утверждает, что с первого сентября ходит в школу. Меня повели в кабинет с золотыми печами. Директор школы, крупный мужчина с кудрявой шевелюрой и низким строгим голосом, его называли почему-то «народником» и боялись, на допросе выяснял, кто я и откуда взялась. После этого в музыкальную школу я больше не ходила, а обучение продолжала «на дому» у своей учительницы. Она была дочерью священника и проживала в большом частном доме. В то время, когда я играла, она успевала помыть полы или навести порядок на кухне (дела у нее всегда находились), громко выкрикивая мне замечания, если я делала ошибку. Позже мне стало ясно, что учительница «втихую» занималась со мной в здании школы (я ее «заложила»), хотя с самого начала я была определена к ней частным порядком для подготовки к вступительным экзаменам. Я была очень расстроена этим обманом. Наташка оказалась все-таки права, а мама раздраженно сказала:

– Ишь, самостоятельная нашлась, на сольфеджио она пошла.

На следующий год на вступительных экзаменах тот же строгий директор вынес вердикт:

– Слух хороший, пойдет на скрипку. Фортепианные классы переполнены, а на скрипке – недобор.

Вообще, маме было свойственно сказать мне неправду или дать обещание и не выполнить его. Например, я показывала ей мой молочный зуб, который сильно качался, и она говорила: