Кайрат Есжанов - Баянаул – Чимкент. История откочевщика

Правый край пляжа, изгибаясь, тянулся порядка тридцати-сорока метров и также обрывался на каменных уступах. Дальше на запад утесы переходили в более пологий илистый берег, окаймленный лугом, поросшим травой и утыканный кустами ириса-қияқ. Здешний илистый берег был в зарослях густого камыша. Это место называлось «Мельницей», потому что здесь находится старая, заброшенная поселковая мельница, чей потемневший корпус, похожий на мрачный замок, сиротливо покоится недалеко от берега.

Озеро влекло к себе детвору и молодежь Баянаула, ослепительно сверкая под палящими лучами летнего солнца. Шумные компании взрослых парней и девушек проводили традиционные пикники на озерном берегу. Одноклассники, ставшие студентами, устраивали встречи на каникулах на пляже, расстилали щедрый дастархан с закусками и бутылками, играли на гитаре, задорно пели песни.

В те приснопамятные времена не было слов экология и окружающая природная среда, как не было самого понятия защита природы родного края. Все скалы вокруг пляжа были усеяны разноцветными бутылочными осколками, пустыми консервными банками, пачками от папирос и сигарет, всевозможным бытовым мусором и не нужным хламом. По пляжу нужно было ходить осторожно, оберегая голые ступни от бутылочных осколков. Кусочки битого стекла, попав в воду, через некоторое время шлифовались песком и края их становились безопасно-тупыми. Любовь народа к наскальным письменам была беспримерна. В пределах досягаемости рук причудливые баянские гранитные скалы были испещрены казахскими и русскими именами. Изобразительное искусство в то время находило выход в написании петроглифов в виде корявых автографов и нехороших слов. Так сказать, советское граффити.

Под водой также покоились каменные плиты, словно остатки крепостных стен затонувшей Атлантиды. Мы проплывали несколько метров и становились на них, а вокруг темнела глубокая вода. Это было так забавно и одновременно жутковато. Казалось, что темная глубина таит какую-то неведомую опасность.

Здесь мы проходили школу детского плавания, постигали искусство держаться на воде. Вначале научились примитивному стилю «по-собачьи», после почему-то мне легко дался стиль «на спинке» и, наконец, получалось плавать саженками и даже стилем, похожим на брасс. Мы плавали, барахтались на воде, отчаянно изо всех сил вытягивая голову повыше, чтобы не наглотаться воды, которая попадала прямо в рот. Пока научишься прилично плавать наглотаешься водички литрами.

Купались мы, как и все восторженные дети, до самозабвения, до посинения губ, до появления пупырышек «гусиной кожи» на теле. Детей выгоняли из воды взрослые и растирали полотенцами их дрожащие от переохлаждения тела. А они, обхватив себя руками, сотрясались от дрожи и клацали зубами. Наша любимая незабвенной памяти бабушка Салима аже напутствовала сыновей, идущих купаться на озеро: «Не вздумайте, следуя примеру русских мальчишек, нырять в воду! Они, русские, отчаянные, а вы, глупые, утонете».

На пляже парни демонстрировали искусство плавания, прыжков в воду (жаль не было такого глубокого места, чтобы прыгать со скалы), ныряния на расстояние под водой, задержав дыхание на целых полторы минуты. Я видел, как один русский подросток лихо прыгал в воду спиной вперед и ничего – ему вода не попадала в носоглотку. Сильные ребята переплывали озеро до пионерских лагерей, расположенных на противоположном южном берегу, и возвращались вплавь обратно.

Рассказывали, как соседка тетя Капа-Капитолина Черкашина из старого казачьего рода, говорила братику, молодому тогда дяде Лёне: «Лёнька, если утонешь – домой не приходи!» Эти казачьи парни были здоровенные и смелые духом. У Черкашиных, которые жили позади дедушкиного дома в большом доме из сруба, за домом был огород с картошкой, который опоясывал настоящий плетень из ивовых прутьев. Мимо этого плетня мы проходили каждый день в школу и домой в микрорайон через неглубокое каменное ущелье.

Русские были умелыми рыбаками и плавали на лодках, ставили сети, мордушки, удили на живца и спиннингом щук. Весной, когда царил нерест, они браконьерски били крупную рыбу острогой при свете горящих автомобильных покрышек на Рыбном ключе, который впадал в озеро на западной оконечности Сабындыколь. Зимой эти рыбаки привозили на буксире и ставили на лед маленькие будочки-теплушки на салазках с печкой- буржуйкой и отверстием на полу, из которой они удили рыбу, не выходя на мороз. В нашем микрорайоне жил одноногий мужчина-очкарик, который ездил на велосипеде. Однажды мы были свидетелями того, как он возле старой мельницы выловил спиннингом большую щуку. Мы страшно завидовали русским рыбакам, их умению изощренного лова на озере во все времена года.

У меня остались неизгладимые воспоминания из раннего детства о необыкновенном поклеве рыбы на нашем излюбленном пляже Черёмушки. На слоистых каменных плитах скалы, уходящей в воду, в предрассветную рань в ряд стояли рыбаки и быстро, один за другим, выуживали из воды трепещущих серебристых чебачков. Но это было так давно, что уже и мне самому верится с трудом. Вскоре рыбалка превратилась в какое-то ритуальное бестолковое бдение на рассвете на пустынном берегу Сабындыколя.

В моей памяти навек запечатлелась сказочная картина озерного пейзажа в тихую летнюю лунную ночь. Все замерло вокруг: сонный поселок погружен в тишину, которая нарушается монотонно-тоскливой собачьей перекличкой. На чернильно-черной поверхности Сабындыколь сверкает, мерцая мелкой рябью, серебряная лунная дорожка. С противоположного берега, там, где пионерские лагеря, по водной глади доносятся невнятные голоса, звонкий смех, музыка и обрывки песен. Очарованные колдовским видением, мы жадно прислушиваемся к ночным звукам, и нам не хочется ложиться спать. Чудесная картина эта запечатлелась в моей душе, как гравюра работы резца Альбрехта Дюрера.

В начале 70-х годов, когда, будучи старшеклассником, я ездил в предрассветную рань на рыбалку один на велосипеде, с удочкой, подвязанной к раме. Рыбачил на излюбленном мысе Атабайтас. Путь из микрорайона на мыс пролегал по западной окраине рабочего поселка Заготзерно, далее переваливал через небольшую горку, спускался накатом по улице через поселок Водстрой. За Водстроем я съезжал направо с каменистой грейдерной дороги к небольшому редкому березняку. Лесок изогнутых танцующих березок рос возле берега озера на болотистой почве, покрытой гуттаперчевыми кочками, где мы копали дождевых червей для наживки. После березняка я и ехал дальше, шурша колесами по песчаной грунтовой колее, до самого мыса.