Леонид Улановский - Фотий. Повесть

Лицо у него такое маленькое, височки всклокочены, вместо хохолка торчала вверх только одна тоненькая прядка волосиков. «Скопческое в нём есть что-то», – с отвращением подумал Фотий. Тем не менее, дружелюбно повёл рукой на просительный взгляд присесть.

– Не стесню?

И как-то дерзко на Фотия посмотрел, надменно так. А левый, чуть прищуренный глазик его мигал и усмехался. Это почему-то надолго запомнилось Фотию.

Подошедший присел на лавку и произнёс строго:

– Обоим нам, умным людям, переговорить есть чего.

Фотий дёрнулся:

– Я вас не знаю…

– Это ничего-с. Узнаете, коли охота… Всё ведь душе вашей любопытно. Вот и сюда снизошли-с. Поглядеть, как народ страдает, последний грошик-с отдаёт жидкам поганым. Или ещё по какой причине-с?

– Вполне приличный сюртук на вас. Не очень со страданием вяжется.

– А на одёжу не смотрите. И на то, что я здесь, среди грязи, водку пью. Так свелось. Не от меня зависит. Только это вам лучше знать. Ведь пишете-с?

Тут он побледнел, приблизил лицо:

– И припадки у меня. А у вас нет? Всё чаще. Одарили священной болезнью.

– С чего у вас припадки?

– Да через вас же. Смердяков я, Павел Фёдорович.

Фотий вскочил из-за стола и, опрокинув лавку, бросился к выходу.

– Напился барин, – крикнул кто-то.

– Я кошек очень любил вешать в детстве, не забудьте-с про это.

Вокруг засмеялись.

* * *

Я рассказываю эту историю впервые. Ещё никто не слышал её от меня. По-моему, в ней много музыки. Возможно, это Бетховен. Я слышу её. Ну да… Конечно… Соната 31, часть третья. Фуга, ариозо.

«…Спасение людей от жуткого одиночества – не в сопричастности человеческим сообществам. Потому что любое умение творить – глубоко личное качество. Добро и любовь толпой не сотворишь».

* * *

Домой, домой, к Ане. Там найдётся успокоение от безумств последних часов. Фотий выскочил из пролётки, взлетел по лестнице к себе, на четвёртый этаж.

В кабинете долго ходил из угла в угол, садился в кресло у стола, вскакивал и снова ходил. Потом попросил чаю. Аня принесла стакан в подстаканнике и робко спросила, чем он обеспокоен. Фотий как можно равнодушней спросил:

– Скажи, Аня, тебе известна фамилия Достоевский?

– Конечно, милый, – в голосе жены появились насмешливые нотки. – Ну, слава Б-гу! А то я, грешным делом, подумала, что какие-то неприятности у…

– Знаешь Достоевского?! – вскричал Фотий, – Ох, прости, родная… Это я от взволнованности.

– А кто же его не знает? Ты удивляешь меня. И это лучший журналист «Санкт-Петербургских ведомостей»! Тебе поручают писать обо всех выдающихся событиях, твоей оценки ждут читатели, ты…

– Кто такой Достоевский? Скажешь ты, наконец?!

– Изволь. Фёдор Михайлович Достоевский – прославленный пианист-виртуоз. Это известно каждому приличному человеку.

– Пианист?!

– Да-да. Ведь не писатель же! Если тебе поручили писать о Филде, в десятилетнюю годовщину его смерти, мог бы и окунуться в музыкальный мир.

Жар хлынул к мозгу, задребезжали колокольцы, стихая, претворились в клавесинные стоны, и… свет нестерпимый бело-жемчужный растворил Аню, комнату, руки, ноги, тело. Упал, голова – в сторону.

А…а…а!.. Радость… Нет… Не то… Не то… Непереносимо… Не вздохнуть… И создалось, произвелось… И увидел Всесильный, что это хорошо. Настало высшее испытание для души. Секунды соткались в вечность. За них можно отдать всю жизнь. Только бы выдержать… Невозмутимое счастье, потому что Г-сподь смотрел на Фотия. И бледнело лицо под взглядом Его. Искажалось, мученически дёргаясь гримасой исступлённого оргазма, похожего на агонию смерти. Синело, чернея… Вопль ликующий разорвал световой поток, и тьма поглотила сознание судорожно корчащегося на полу человека.

* * *

Люди влекутся по свету, сменяют города. А кто-то бродит среди миров персонажей, меняет героев в поиске истины для себя.

Серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такою кислой гримасою заглянул сквозь тусклое окно, что титулярный советник Яков Петрович Голядкин очнулся, зевнул и мог не сомневаться, что проснулся совершенно. Ему предстояло что-то сделать сегодня и погодя… Это чувствовал и потому подбежал к зеркалу, чтобы уверенно ощутить, что готов попасть в идею. Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая и довольно опротивевшая фигура была именно такого незначительного свойства, что с первого взгляда не останавливала на себе решительно ничьего исключительного внимания, но, по-видимому, обладатель её остался совершенно доволен всем тем, что увидел в зеркале.

– Вот бы штука была, – сказал господин Голядкин вполголоса, – вот бы штука была, если б я сегодня манкировал в чём-нибудь, если б вышло, например, что-нибудь не так – прыщик там какой-нибудь вскочил посторонний или произошла бы другая какая-нибудь неприятность, впрочем, покамест недурно, покамест всё идёт хорошо.

И довольно в зеркало глянул. Благосклонно хохотнул и зажмурился.

…Заскакал шарик. Запрыгали образы. Вот оно, место вожделения: шариком попасть в нужное место. Ах! Желанный выигрыш тогда! И всё, что после него: независимость, богатая жизнь. Всё, всё… Красота… И смысл существования своего. Или мимо… мимо. Тогда всё не так, всё иначе… Опять пустота, которую не заполнить, и снова – Голядкин.

Скорее на улицу. Из душной квартирки. Туда, где настоящая жизнь. Самая настоящая. А там – хоть грязный ветер в лицо. Но почему-то он почувствовал в себе что-то этакое. Нет, не что-то, – а кого-то такого… какого-то. Полного надежд радужных. И захотелось распахнуть шинель. И распахнул! И вицмундир новёхонький тоже… Тут страх обездвижил пальцы, что расстёгивали пуговицы. Не холод, а ужас застыл в суставах. Привычное движение стало немыслимым. Знакомые очертания зданий вдруг увиделись совсем другими. Память цеплялась за прежнее, но заволокло сознание, исчезла прошлая картинка, и с любопытством он вглядывался в эту, новую… А, может, и не новую, наоборот, очень старую, забытую незаслуженно.

Неожиданно появился звук, фиолетовый и липкий. Кольцом, как строгим ошейником, сжал горло. Дышать вначале, в первые мгновения, только в первые мгновения, трудно и напряжённо. Воздух вовнутрь не проходит и сразу – полный рот слюны. Плюнул яростно, злобно под ноги и заметил следы крови на манишке с бронзовыми пуговками. Ранки вылупливаются на шее чуть выше пёстрого шёлкового галстука… Ошейник-то строгий…

Но это всё – ничего-с… Главное, думку свою иметь. Вот Клара Олсуфьевна – такая красавица, так чувствительно романсы поёт, так танцует. И сегодня, в день её благословенного рождения, намерен он объясниться с предметом любви и предложение сделать. Тогда уж и благодетель Олсуфий Иванович всякое уважение выскажет избраннику дочери. Так показалось вдруг стоящему невзглядно в мутном осеннем дне города.