Леонид Улановский - Фотий. Повесть

* * *

Много позже появится термин – мегаломания.

Встревоженность о важности себя самого: а всем ли о значительности его известно? Расстройство психики. Я узнал у психиатров. Болезнь выражается в предельной степени переоценки собственной весомости, составная часть паранойи. Только о недуге герой не подозревает. Поэтому не предчувствует и не предполагает, что ждёт его казённый квартир, с дровами, лихт и прислугой.

* * *

– Ан-н-н… Я-а-а-а! Аня!

Глаза не открываются, губы огромные… Вон она. Сидит на диване, ноги поджала, шаль закушена…

– Ну, ничего, родная. Что это было?! Первый раз такое, но, чувствую, начало чего-то. Грустно мне и… Уныло… Аня!

Фотий кинулся к дивану, протянул руку к щиколотке. Она резко отдёрнула ногу и с отвращением произнесла:

– Каторжник! Бесчестный, бездарный каторжник!

– Аня! Аня! Что ты говоришь, Аня?! Надо соразмерять, уметь соразмерять… Понимаешь? Вечное и преходящее.

Сомкнул веки сильно: «Б-же! Что несу, о чём я?!» Сквозь закрытые глаза, тихо:

– Аня…

Услышал: вот она отползла в угол дивана. С трудом раскрыл глаза. Губы жены шевелились, как змеи. Опасные…

– Аня! А он умеет соразмерять? Есть у него способность такая? Двойственность собственную принять может? И не разорваться…

Фотий вскочил на ноги, бросился к столу. Разбросал листы бумаги, смахнул чернильницу. Залился тихим смехом и, хлопнув дверью, жестко врезался в улицу. А там – холод в подмышки. Рукой провёл – знакомые пуговицы вицмундира распахнутого.

Бегом, бегом вдоль Фонтанки, через Аничков мост. Дождь, грязь под ногами: чавк, чавк, Невский, хлоп, а вот – поворот на Литейный и лицом – в чью-то шинель.

– Простите, Христа ради…

Бормотал и ещё что-то, потом не вспомнил, как ни напрягался: сквозь пелену, завесу хлябистую уходил незнакомец неспешным шагом. У Якова Петровича отчего-то в горле пересохло.

Крутится, скачет шарик. Потрусил скоро Яков Петрович, полчаса примерно. Вот и Измайловский мост, двор знакомый и дом статского советника Берендеева.

Кроме трёх завешанных красными гардинами окон, другие – все тёмные.

«Надо только немного подождать. Клара Олсуфьевна обязательно выйдет. Ведь в письме так и сказано: ждите, непременно, ждите. А там, везите, куда хотите. Г-споди Б-же! На чём увозить-то буду?!»

Яков Петрович прыгнул за ворота, добежал до угла, схватил извозчика с бородой рыжей и кудлатой, сговорился за шесть рублей серебром, чтоб был в распоряжении, сколь скажет, и опять – во двор, ждать с вожделением под мирной сенью кучи дров.

…Тихо-то как. Сколько времени прошло, неведомо. Совсем стемнело. Вдруг где-то над головой – кудлатая рыжая борода.

– Ехать будем, барин?

– Да-да, милый. Ещё немного тут… Подождать надо. Я одного человека жду.

Ушёл.

«Чего нужно было? Ведь договорились… Эк ведь народ какой».

Вдруг как пружину кто-то спустил в Якове Петровиче, сдёрнулся с места и прямиком в дом к Кларе Олсуфьевне. Не припомнил потом никогда, как в зале ярко освещённой очутился.

«Г-споди! Сколько их всех… Вполне такие солидные люди, со звёздами и все, все на него внимание обратили, смотрят, и не сурово или, наоборот, как бы не замечая, а вот, кхе-кхе, со значением, да. Вроде сказать чего хотят или, помилуй Б-г, услышать».

А Клара Олсуфьевна у кресла батюшки стоит, благодетеля Якова Петровича, Олсуфия Ивановича. Бледная, томная, грустная, впрочем, пышно убранная. Особенно бросились господину Голядкину маленькие беленькие цветочки в её чёрных волосах, что составляло превосходный эффект.

Тут, не обращая внимания на пружинку, что внутри него дёргалась независимо, Яков Петрович глаза решительно сощурил и прямо к красавице и шагнул. На шажок, не больше. И как будто дорожка к ней светлая пролеглась, чего быть не может в ярко освещённой зале. Но была, была, потом завернула и сквозь раскрытую дверь – в буфетную, мимо знакомого шкафа в прихожей и – на улицу. По этой дорожке бежал чуть погодя господин Голядкин в свою Шестилавочную улицу, в свой четвёртый этаж, к себе на квартиру.

Огляделся Яков Петрович, захватил взгляды любопытные и подбородок свой повыше поднял: знал, что его ждёт заранее, предчувствовал, а всё равно поднял. А потом сделал ещё несколько шажков к Кларе Олсуфьевне и, глядя в обескураженные глаза её, проговорил спокойно:

– Я – не кукла какая-нибудь с ниточками.

Спиной повернулся и пустился, пустился, вот Семёновский мост, в один переулок поворотил, остановился у трактира довольно скромной наружности, вошёл в трактир, взял особенный номер, приказал себе пообедать, поел вкусно, щедро расплатился, прошёл на Семёновский мост и с середины прыгнул в Фонтанку.

В тот же миг страшный, оглушительный, радостный крик окружил его и самым зловещим откликом прокатился вдоль тела, уже коснувшегося воды. Ум помутился, беспощадные капли брызнули ему в лицо, дьявольский хохот загремел со всех сторон, сомкнулись тугие воды, и в давящей тишине господин Голядкин перестал быть.

…Спасли его финны с пароходика с тёмно-синим корпусом. Лёжа в жёлтой кормовой каюте, голый, укрытый тёплым одеялом, сквозь незнакомую речь он услышал голос самого Олсуфия Ивановича.

– Знаешь, Яков Петрович, а ведь ты – человек необычный.

Веки с трудом разлепились, и твёрдым шёпотом господин Голядкин произнёс:

– Неповторимый.

* * *

– Вы неповторимы, сударь мой. Я вами до чрезвычайности доволен. Статья поспела к сроку. Покойный Джон Филд играл у вас энергично и утончённо, смело и разнообразно. «Пальцы, падающие на клавиши, подобно каплям дождя». Это крепко, это достойно нашей газеты. Отдаю справедливость вашему умению. Но… впредь прошу вас покорнейше уволить меня от сцен, вредящих нашему общему делу.

– Я ничего, Амплий Николаевич. Только объяснить хочу, то есть обстоятельства странные…

– Ну, да. По моему разумению, ваша прошлая дерзость была досадным заблуждением.

Очкин, привстав со своего места, стал собирать какие-то бумаги на столе, уже не глядя на Фотия, кивнул ему, отсылая из кабинета.

* * *

Я знал человека, которого звали Фотий. Когда мы познакомились, он жил на углу Графского переулка и Владимирского проспекта. Квартирой был недоволен, снимал одну комнату из четырёх. Узенькая, со старинным письменным столом, обветшалым кожаным креслом, таким же диваном, служившим постелью, и единственным чиппендейловским стулом. Везде лежали книги и исписанные листы бумаги. Так я запомнил. И ещё – как напряглось лицо Фотия, когда я взял со стола из ближайшей стопки верхний лист.

– Над чем работаешь?

– Так, безделица.

И осторожно потянул лист из моих рук, аккуратно положил его на прежнее место и предложил выпить пива в «Подстреленной гусыне».