Борис Евсеев - Раб небесный

– Облегчаемся, гражданин?

Кто-то некрепко, скорей по-приятельски, взял за плечо. Я обернулся: увалень-сержант, фуражечки полицейской нет, щёки как маков цвет, голова по-детски круглая. Но глаза – как щёлки.

– Просто к стене привалился. Пришёл к знакомым, голова закружилась.

– Каки-таки знакомые? Не живёт в этом доме никто. Давно заколочен он. Правда, доски пацанва иногда отрывает. Головы б им за это поотрывать! А только вы, гражданин, я вижу, выдумщик. Ладно, поехали с нами, в отделении проверим.

– У меня паспорт с собой.

– Так тут темно. А фонарь у меня, видишь, слабенький. Так что давай за мной, по-хорошему…

В полиции пробыл я недолго. Меня там и пальцем не тронули, вообще обошлись на удивление учтиво. После проверки по компу моих данных даже чаю предложили, но я отказался. Уже повернувшись к выходу, вдруг услышал знакомый с подхрюком голос:

– …я сказал – ослобони́те! И ослобонили! Но я вам этого прынцыпиально не забуду. А ну крикни начальника!

Раздался треск, потом вроде упал стул, за ним ещё один.

Говоривший со мной капитан съёжился и негромко затараторил:

– Уйти бы вам побыстрей! Начальник – в отпуске. А Митя Сукно, он придирчивый. Знает, гад, что начальника нет. А вас он утром видел, и я тоже видел. Только я без формы был. Вдруг Митя к вам привяжется? Свободно покалечить может. И как ему помешать? Он сюда своих обалдуев вызвал. Денег-то у него – ого-го! Так что Христом-Богом прошу, раз-раз – и в окошко. Есть тут у нас одно, без решёток. Будете заказывать такси – отойдите подальше. Как бы Митя вас не застукал. Увидит, обидится – тогда каюк и вам, и нам!

Снова раздался треск. На этот раз словно пластиковая занавеска разодралась. Мигом сиганул я в окно. Но такси вызывать не стал, побежал, часто останавливаясь, из Правды в Братовщину.

Через двадцать минут был я на месте. Свет в Ямском доме уже не горел. Я заскочил вовнутрь – тоже никого. Подсвечивая мобилкой, поискал по комнатам, проверяя: нет ли хода в подполье. Ход был прикрыт досками, и нельзя было определить: пользовались им недавно или нет.

Я вернулся на улицу. Жалко помаргивал далёкий фонарь. Рядом – никого. За те полтора часа, что я отсутствовал, изменилась и погода: стало заметно холодней, и дождик стал накрапывать сильней – недаром сычик подвизгивал по-щенячьи.

К моргающему фонарю я такси и вызвал.

На старую Ярославку по раздолбанной дороге выезжали медленно. Вдруг фары на повороте высветили всех четверых. Ты с валторной в футляре шёл рядом со Свето-славом, сзади, взявшись за руки, пружинисто ступали паренёк-танцор и золотая рыбка.

Вдруг такси резко остановилось, пришлось минут на пятнадцать из машины выйти. Но сколько я ни вставал на носки в полутьме, разглядеть вас уже не мог.

– Готово, – крикнул в спину водитель, – едешь, едешь и вдруг – здрасте, пожалуйста! Не гвоздь, а буквально костыль! Играючи, пробил шину. Хорошо, запаска была. И откуда эти сельские гвозди такие берут? Вот, смотри́те!

– Из домов старинных тащат, – повертел я в руках находку, – можно, себе возьму?

– Да сколько угодно. Ну, едем?

На повороте – неожиданная картина. Косо вставшая фура, рядом – столбом – Раб небесный, чуть в отдалении целующиеся плясун и золотая рыбка, и ты, сидящий понуро на обочине. Фура размозжила футляр шутя! И твой Ханс Хоер, уже вынутый из разломленного надвое футляра, превратился просто в позолоченный блин.

– Подождите меня пять минут, – сказал я водителю, протягивая тысячную.

– За ваш счёт – хоть всю жизнь.

В полутьме меня не заметили. Сперва я присел рядом с придорожным кустом, потом, перебежав на полусогнутых Ярославку, спрятался метрах в пятнадцати от вас за щит наземной рекламы.

Ты всё сидел. Подошёл Раб небесный, стал с тобой говорить. Когда не было машин – а их в тот четверговый вечер было немного – слова были слышны отчётливо.

– …новую тебе закажем. Митя Сукно оплатит! Он по временам добрый бывает. Тебе какая фирма нравится?

Я скорей догадался, чем увидел-услышал: ты всхлипываешь, но сквозь всхлипы – улыбаешься.

– «Holton». «Ямаха» ещё…

От наименований этих ты взбодрился, встал. Раб небесный вытащил из кармана продуктовый пакет, вы вместе кое-как втиснули туда расплющенную валторну, теперь похожую на медный сверкающий таз, и все вчетвером двинулись по направлению к Сергиеву Посаду.

Я снова перебежал Ярославку, сказал водителю, чтобы развернулся и медленно ехал по направлению к Посаду. Пока шофёр разворачивался, пропуская летящие на скорости машины, вы успели отойти прилично.

Мне подумалось: подхвачу вас по дороге, зайдём в кафешку, угощу, поговорим о протяжённости звука в пространстве. Но внезапно вы остановились. Верней, коротким рубленым жестом остановил всех ты и, мигом взобравшись на небольшой придорожный холм, запел.

Я попросил таксиста подъехать как можно ближе и приоткрыл дверь.

Сперва ты подражал звуку валторны, но внезапно смолк. Потом, видно, установив-таки мысль в пространстве, начал петь по-английски и по-русски:

– Day after day … Пауза. День за днём … alone on a hill… Пауза. Один на горке стоит дурак… Тhe man with the foolish grin… Мысль его проста, но доходчива… Пауза … И моя мысль проста. Я звуко-смысл. Мы идём в Черниговский скит. Там отдохнём, уснём. А потом… Молитва – действием! Молитва – звуком! Молитва – вещным словом!

От радости я засмеялся и захлопнул дверцу.

– Давай в Москву.

– Здрасте, пожалуйста, а в Посад?

– Они сами на автобусе доберутся. Завтра, завтра в Скиту их найду обязательно!

Месяц звонкого молодого льда – ноябрь-полузимник, ноябрь-солнцеворот – добежал до середины. Валя И́вшинский, ещё в школе прозванный Гнездарём и прозвище это на себе полжизни таскавший, шёл краем поселкового поля. Чуть вдали скрежетало шоссе. С утра никакой работы даже в бинокль не просматривалось. Её, работы, в последний год вообще было мало: общее безденежье, скупердяйство, пандемия, то, другое, третье…

Валя решил добрести краем поля до лесной опушки, подсобрать грибков, благо здесь, в мало-дачных местах, они в ноябре ещё встречались: опята, вёшенки, иногда и подберёзовик проглянет.

Вдалеке порхнула птица. По чертежу полёта Валя тут же признал: чеглок!.. Птичья рать влекла его невероятно. Иной раз казалось: прежняя жизнь была лёгонькой, птичьей, хоть и наверняка короткой, навылет простреленной. Сто раз Ившинский на себя ругался и зарекался думать о птицах. На несколько дней походы в магазин, хлопоты по хозяйству и звонки женщин, которые все до одной звали его гуляй-Валя, – холостого Ившинского отвлекали. Но полностью забывал он про птиц, думая про себя самого.