Борис Евсеев - Раб небесный

Настёна тоже услышала приближающийся встречный. Она кинулась на пути, засветила красный фонарь, потом схватилась за духовой рожок, висевший на груди, выпустила его, вжала кнопку радиостанции. С ужасом зыркнув вправо, облегчённо выдохнула: «Сапсан» запаздывал! «Опоздай, опоздай, милый», – сипло вскрикивала Настя…

«Великий негодяй» – так звали в 900-х симпатягу Бронштейна друзья по Николаевскому кружку марксистов – тоже забеспокоился. Американские выдумки с передачей голоса в эфир и трансляцией через сто-двести лет стали раздражать. Далёкие эфиры – вещь сомнительная. А таран или маузер – это верняк. ТовТроц уже хотел было направить поезд в Свияжск, чтобы вновь насладиться памятником первореволюционеру Иуде, который возник на месте памятника Янису Юдиньшу сперва в воображении Льва Давидовича, а затем и в представлении масс. Но разомлел, промедлил: потому как при воспоминании о гипсовом красно-буром в два человеческих роста Иуде, который в судорогах срывал с шеи веревку и грозил небу кулаком, на душе стало сладостно.

– В Свияжск, на остров! – крикнул факельщик. – Нужно запечённого в кипящей волжской крови Левиафана отведать!

Вдруг Троцкий смолк. Всё прошедшее вместе с вымышленным памятником Иуде и невымышленным памятником красному комбригу Юдиньшу провалилось куда-то к чертям собачьим! Мелькнула за окнами новая жизнь: высоченные стеклодома, туго, словно бараньи кишки перевязанные, прозрачно-матовые переходы над желдор путями, снова трёхцветные – ненавидимые с особой страстью флаги, двуглавые орлы на станциях.

Чуть посомневавшись – не приступ ли чёрной немочи? – ТовТроц ущипнул себя за мочку уха и тотчас передал по связи машинисту: «Встречный – таранить!»

Вековечное командование поездом, предсказанное дерзкой старухой, унижало, злило. Полное отсутствие кожаных курток выносило мозг. Машинист, однако, работал исправно, призрачный поезд носился по стране безостановочно. ТовТроц догадывался: жители России то видят его, то не видят. И это тайное присутствие в делах страны нравилось ему сильней, чем власть кремлёвская, когда-то прельщавшая больше жизни.

«Увеличить скорость», – телеграфировал он машинисту и, расслабившись, залился чистейшим детским смехом, каким заливался давным-давно на юге, милым чертёнком выскакивая из-под обеденного стола, полоша мать и отца…

Эрвээсовский поезд рвануло вперёд. Падая, Лев Давидович ударился затылком о царский столик и окончательно перестал понимать, в каком столетии он сейчас обретается.

Мартемьяниха тоже услышала встречный. Ещё б не услышать! Когда была молодая, два поезда таким же макаром столкнулись. Баба выскочила во двор с громадным на верёвочке морским биноклем, навела прибор на станцию. Никого там вроде не было. Вдруг чуть левей в лёгком туманце увидала она Настёну, мотающую красным фонарём. Вскарабкавшись на курятник, баба углядела и вынырнувший из ниоткуда чёрный поезд. А над ним зависший поверх путей – как зависает над вороной белый кречет – пассажирский состав чистейшей серебряной 999-й пробы! Мартемьяниха трижды перекрестилась. Однако ни тот, ни другой поезд не пропали, зато стоявшая на рельсах Настёна отпрыгнула в сторону и покатилась с насыпи вниз. Баба уронила бинокль на колени, плюнула по очереди в оба окуляра и, не дожидаясь сшибки поездов, помчалась к станции: командовать излечением пассажиров, ежели кто живой на «Сапсане» останется.

Трёхаршинный Нифонт вскидывал на бегу взгляд выше путей, хоть и боялся снова упасть, разбиться. Это он крикнул Настёне «Уходи!», и она, чудом его услыхав, скатилась по насыпи вниз. Сделав над собой страшное усилие, Нифонт обернулся к северу. Опаздывающий «Сапсан» только-только показался из-за поворота. Тогда он снова развернул себя к югу: над чёрным ломающимся как в воде, идущим с громадной скоростью поездом-призраком появился снежно-платиновый состав!

«Гравитационный! Или… На воздушной подушке… Не из земли вынырнул! С неба упал!»

Душа отреченца мало-помалу наполнялась восторгом. Взбудораженный новыми тонкотелесными ощущениями, Николай Александрович Романов понемногу приходил в себя. Постепенно оживающая мёртвость всего окружающего, неслыханная скорость и тишина хода его собственного, уже не императорского, а неведомо какого поезда, вселяла давно позабытые надежды. «Не тёмные силы и не светлые, а совсем иные над российскими железными дорогами реют! Силы магнитные, силы неубиваемые…»

Отреченец прикрыл глаза и тотчас увидел движущуюся на него объёмную картину. Он всегда любил эти внутренние cinema! Самая влекущая из картин была такая.

Босой, в рубище, раня ступни, следовал он по путям за медленно влекомой пыхтящим поездом одиночной артиллерийской платформой. На платформе вместо пушки высился балаганный помост со ступеньками. На помосте – грубо торчащий, вымазанный кровью и жёлчью шест. На шесте – корона. Её следовало снять, бережно утвердить на собственном темечке. Но духу на это недоставало.

Стало ясно: внутренние картины посылались ему затем, чтобы узнать истинный вариант, истинный ход его собственной жизни, которому когда-то воспротивился.

Император встряхнулся. Десять минут назад, на остановке, он говорил с машинистом, который явился к нему с докладом. Полковник Б. ответами своими привёл его в хорошее расположение духа. Правда, и досада мелькнула. Что-то утаил машинист-полковник!

– Стать постоянным антипризраком, ваше величество, – виновато заговорил полковник, – вот какова, думаю, новая задача императорского поезда. Слишком много болезнетворной призрачности над отечественными дорогами скопилось. То призрак коммунизма, то вирус-призрак Троцкого и его заместителя Склянского…

– Вирусная природа призраков? – глянул он вопросительно на полковника.

– Именно так, ваше величество: едко-призрачные, смертоносные вирусы одолели!

Император одобрительно кивнул. Красота предстоящего сокрушения мира́жей и призраков, развеществление ложных целей и устремлений, окутала приятным ознобом. Тут же прояснилось и другое: призраки и тонкотелесные души, обитающие в скрытых от глаз пространствах, имеют разную – низшую и высшую – природу!

«Сокрушитель призраков на российских железных дорогах? Что ж. Весьма почтенная служба для наказанного за отречение. Сокрушать призраки былого и восстанавливать былое предметно – и есть назначение истории».

Крошка-Капцов выпутался, наконец, из оцепенения. «Бежать в Литву? Уехать в Сызрань?»

Раздался звонок. Генерал-директор тяги что-то зычно орал в трубку.