Дмитрий Рождественский - Человек в темноте

– Посмотрели? – В ее голосе вновь проступает злость вместе с удерживаемыми слезами, то же сочетание, которое сквозило тогда, в телефонной трубке. – Что ж, надеюсь, ваше любопытство удовлетворено. Сколько я вам должна? – И она встает из кресла, давая понять, что беседа завершена. Так разрывают обреченные отношения: важна инициатива. Лучше первым сказать человеку «между нами все кончено», чем, промедлив, услышать эти слова от него. Ну что же, вероятно, так будет лучше. Жаль, что она уйдет уязвленной, но это не редкость в ситуации, когда кандидат в терапию слышит отказ.

– Подождите, – говорю я.

Елена, замерев на миг, опять присаживается.

Я смотрю на ее лицо и пытаюсь разобраться в том, что происходит во мне. Мои намерения пошатнулись? Я бы этого не сказал. В самом деле, зачем я согласился? Из чистого интереса? Теперь я понимаю, что такой ответ слишком примитивен. Интерес был, но ведь было что-то еще. Я не могу определить, что. Сейчас я назвал бы мою собеседницу красивой. Есть тип женщин, которых красят злость и боль. Злостью и болью светятся ее глаза. И какой-то сумасшедшей, нереальной надеждой. Но губы сжаты в тонкую ниточку. Унижаться, просить она не станет. И я неожиданно для себя вдруг спрашиваю:

– Но почему все-таки вы так хотите, чтобы с вами работал именно я? Почему для вас неприемлем профессионализм и опыт моих коллег?

Елена некоторое время очень странно на меня смотрит. Я выдерживаю ее взгляд, именно выдерживаю, другого слова тут не подберешь. И наконец произносит с горькой усмешкой:

– Вот именно, профессионализм и опыт. Этого им не занимать. А мне нужно кое-что другое, если вы готовы понять. Мне как-то довелось слушать Гайдна, «Прощальную симфонию», мою любимую, в исполнении провинциального симфонического оркестра. Они играли очень профессионально, чувствовалось, какое они все получили превосходное музыкальное образование и как они стараются. А мне нужно было пламя, которого они не видели в этой вещи. Мне нужны были свечи, которыми она озаряется изнутри. – И, снова помолчав немного, добавляет: – Когда бывает больно и страшно, профессионализм и опыт не всегда могут помочь. Дело не в ваших статьях, не в том, что я читала о вас в интернете. Сергей Николаевич, я еще кое-что знаю о вас. Извините, о вашей жизни. Я в свое время была хорошо знакома с Ольгой Невель, если вы ее помните.

Вот теперь я озадачен по-настоящему, если не сказать – ошеломлен. Я мог ожидать чего угодно, но не такого. Хотя почему не мог? Мир тесен, да и Петербург, как известно, город маленький. Или тогда он был Ленинградом? Какой стоял год? Память отказывается повиноваться. Неважно, ясно одно: надо сказать «нет». Работа с этой женщиной в любом случае невозможна, даже если бы не мое решение. И дело здесь не в том, что у терапевта не должно быть общих знакомых с пациентом, как предписывают классические каноны. Это правило в реальной жизни трудновыполнимо: как я уже сказал, мир тесен, и вообще говорят, что на земле любые два человека знают друг друга через три рукопожатия. Дело совершенно в другом. Дело в Оле, Ольге Невель. Итак, уважаемая Елена, эта наша первая встреча должна стать одновременно и последней. Я молчу.

Не знаю, почему я не произношу это «нет». Я вообще в последнее время совершал много поступков, противоречащих, казалось бы, элементарной логике и здравому смыслу. В качестве одного из наиболее ярких примеров можно привести мой уход из профессии. Я вполне хорошо известен в соответствующих кругах. У меня есть имя. У меня множество научных работ, среди них восемь монографий. Я мог бы безбедно существовать до конца дней, продолжая и развивая частную практику. И все же, оказывается, этого недостаточно. А что нужно, чего не хватает? Не знаю. И внезапно я понимаю, что мешает мне сказать моей собеседнице «до свидания». Это бредущий в темноте человек. Человек, который с наступлением сумерек появляется на Боровой, на Лиговке, на Обводном. Он преследует меня, я не знаю, как укрыться от его неизбежного присутствия в моей жизни. Он черный пес Петербург. На нем растоптанные туфли, нелепая шинель поверх свитера с оттянутым воротом и порванными локтями. Или яловые сапоги с тусклыми голенищами, длинное старомодное пальто, неважно, не в этом суть. Он возникает на улицах этого города всегда после одиннадцати, и он всегда с тобой, где бы ты ни был, на Фонтанке, на Мойке, в Тучковом переулке на Ваське или в Офицерском на Петроградке. И, может быть, это он шел вчера за Еленой. Я не уверен, я только предполагаю. И я говорю:

– Хорошо. Я подумаю. Вы пока ничего мне не должны. Давайте встретимся еще раз, скажем, послезавтра. Сможете подойти, например, к шестнадцати?

– Да.

Я смотрю на часы.

– У нас есть еще десять минут, этого маловато, чтобы глубоко обсуждать какие-то темы, но вы можете их использовать по своему усмотрению. Можете рассказать о себе что-то еще, если хотите. Или спросить меня о чем-то.

– Да. У меня есть один вопрос.

– Слушаю вас внимательно.

– Почему вы решили уйти?

Дорогая Елена, если бы я сам знал, почему. Когда-то я прочел роман английского писателя, не помню ни имени его, ни названия произведения. Он начинался с того, что герой в возрасте пятидесяти лет решает в первый день своего шестого десятка подвести итог прожитому. Он берет лист бумаги, разделяет его вертикальной чертой, в левой графе – позитив, в правой – негатив. И пишет в левой: мне пятьдесят, но я сохранил прекрасное здоровье и физическую форму, у меня есть любимая жена и двое замечательных детей, получивших образование в элитных колледжах, у меня красивый дом на берегу моря, и так далее и тому подобное. Заполнив всю левую сторону листа, он переходит к правой и пишет одну только фразу: «Я глубоко несчастен». Это не к тому, что я несчастен, вовсе нет. Просто слишком много в жизни вещей, которые затрудняешься объяснить самому себе. И я, подобрав, наверное, самый близкий к истине ответ, говорю:

– Я обрел слишком много опыта и профессионализма. А потом понял, что это все «не то», как вы верно подметили. А «того» так и не нашел, и даже, что оно такое, понять как будто не смог.

Ольга Невель. Или просто Оля. Елена сказала: «если вы ее помните». Странно. Как можно не помнить Олю? Я никогда не слышал от нее о подруге по имени Елена. Может быть, они общались уже после того, как мы потеряли друг друга, хотя и продолжали жить в одном городе. Жаль, что я не поинтересовался, в какие годы они были знакомы. Хотя что толку, если уже и не вспомнить, когда Оля была со мной. Назывался тогда Петербург еще Ленинградом, или уже нет. Наташки тогда еще не было в моей жизни, она появилась в ней в середине девяностых. А с Олей мы бывали здесь, в этой самой квартире, несколько раз, пять или шесть. Бывали и в других местах, но и здесь тоже. Я до сих пор помню, как она раздевалась на фоне окна, за которым было сумеречное, затянутое небо. У нас были бесконечные ночи, несколько бесконечных ночей, и мы были вместе под музыку венского симфонического оркестра. Я и сейчас включаю ее, чтобы невыносимым воспоминанием забить, заглушить боль сегодняшнего дня. У Оли было прекрасное тело, волновавшее уже одним лишь контуром в оконном просвете. Впрочем, когда ты влюблен в женщину, ее тело всегда прекрасно. В нем не видишь изъянов, несовершенств. Даже если они и есть, какое тебе дело до них. А вот смог бы я теперь сказать так про тело Наташи? Не знаю, не уверен. Просто прелесть Олиного тела в том, что оно и сейчас осталось в моей памяти таким, каким было тогда. Я просил ее не раздеваться быстро, побыть немного полуголой, например, в одной рубашке, или в джинсах без лифчика, без всего остального. Для меня есть особый шарм именно в полуобнаженной женщине. Когда-то они, в зависимости от того, как презентуют себя, как преподносят себя визуально, ассоциировались у меня с различными напитками. Одетая, добропорядочная женщина – это как чай или кофе. Голая – как стакан водки или коньяка, или даже чистого спирта. А вот полуобнаженная – это коктейль с богатым букетом оттенков, с утонченным послевкусием. Оля была в одних джинсах на голое тело, прежде чем раздеться наконец донага, в тот, в последний раз. И то, что врезалось в память, это были последние наши произнесенные слова, когда я сказал ей вечную и бессмысленную фразу: «Все будет хорошо». А она, стоя перед окном и глядя на спящий город, сказала в ответ: «Ничто уже хорошо не будет». И я не нашелся тогда, что возразить. А потом как бы сами собой написались стихи.