Игорь Шумов - Год Крысы

– А вы не принимали?

– Премии не принимал.

– Почему? – удивилась светлая голова.

– Если честно – постановки были кошмарные. Звали писать музыку, просили в процесс вливаться, комментарии давать по пьесам, а на деле – говно полнейшее. Тычу пальцем – это туфта, это бред, это графомания. Ну а те, соответственно, обижались, говорили: «Иди свои ручки крути и струны дергай». На люди выходило то, что вы видели, а могло выйти лучше.

– Но это неплохие пьесы. Что «Золушка», что «Подружки»…

– Они никакие. – я поднял голос с живота. – Абсолютное разочарование для композитора, когда людей загоняют смотреть на дерьмо, а под это еще и его музыка играет. Я же видел, как в зале люди морщились – потому что сгнило все с головы – и от этого музыка тоже провоняла. А она тут при чем, если автор спектакля конченный?

– Хорошо, – светлая голова разочарованно посмотрела на меня, – а что, скажем так, из вашей практики, было самым-самым?

– То, что никто не видел, – ответил я. – Ну, или никто не знает.

– Не понимаю, – черная и рыжая голова задумались; их лбы болели от непонимания.

– Потому что это я слышал и я сделал. Никто ничего про это не скажет, а потому оно – самое лучшее. Поспоришь – как поспоришь? То, что выходит на показ слушателю, оно со временем ветшает, анализируется, прогоняется через тысячи голов. Перестает быть музыкой, становится какой-то потаскухой.

– То есть ваш памятник – это потаскуха?

– Мой – это плющ. К нему никто не лезет, в него случайно падают, и ожог долго не проходит. Чешется, а чесаться-то приятно. И не памятник это вовсе. На мой голуби не гадят, не видят и не понимают.

Они еще долго расспрашивали меня, пытались понять, зачем же мне это удобное и якобы почетное место. Отвечал уклончиво, абстрактно, ибо сам не мог понять. Была возможность, был шанс – таких в жизни шансов тысячи – разок можно и схватиться за него. Что бы вы внесли нового в театр, как бы вы работали с коллективом, кто для вас является примером для подражания, над чем вы сейчас работаете… Ох, пакостные головы, в чьих извилинах заложены единственные правильные ответы. Ждут их от меня, да не услышат. Виднелась в них надежда, что я – маленький и неизвестный – тот самый, кто выведет их из вчера в сегодня, но – увы – они покрылись отсветом чужой печали.

Все-таки не просто так, не смеха ради, я пришел сюда. Не от скуки сижу перед Змеем Горынычем современного театра. От меня зависят самые дорогие люди на свете – Лера и Кирюха, два огонька в мире вечного мрака. Ради них я должен держаться, искать в бурлящем обществе возможности заработка. Место худрука – это прибыль и почетно, Лера не просто так рассказала мне о смерти Огаджаняна. Не от случайного, нет-нет, все намного прозаичнее: ребенок не станет хвастаться тем, что его отец – разнорабочий. Музыка меняется, она приходит и уходит, и вечное – таково, пока не закончится. Я возвращаюсь к одной и той же мысли: будущее моего сына зависит от меня; от того, когда я наконец-то пойму, что нельзя вечно сидеть в подвале, писать в стол, и начну работать на благо так называемого общества, чтобы оно могло впоследствии кормить и моего сына. Эти тяжелые думы в душе никогда не проходят. Иногда они просто выходят на первый план и укатывают в землю. Сейчас же они предстали передо мной как бесспорное и понятное. «Прощайте, колкости», – крикнул я себе, – «мы будем творить, наводить вкусы и свои порядки». Как ни произноси – все равно смешно. Главное не вслух, главное не вслух.

Нацепив маску заядлого любителя всего умного и красивого, я им стал рассказывать, чего же именно не хватает театру. Как сделать так, чтобы он не создавал вокруг себя пристанище снобов, а наоборот – был понятен, а что самое главное – заставлял людей задумываться, расширять горизонты собственного взгляда. Для этого необходимо целиться в болезненные точки. Щупать, находить их, сдавливать потихоньку, пока они вскоре не лопнут от случайных ласок. Есть два инструмента – слово и звук, и ничто иное не сможет передать мысль или чувство, как они. Внешние детали, как наряды и цвета, передадут актеры своей игрой с предложениями, идеями и персонажами, а феерию продолжит звук, в котором вечно колошматятся божьи создания. Три головы с открытыми ртами слушали, пытаясь подловить на дурном слове в адрес их касты – заумных выскочек, но я ходил по грани, или она проскальзывала под моими ногами, потому что ни разу они не смогли прервать меня. Фонтан не иссякал, мне было что сказать – нет никого лучше среди остальных пришедших, вам придется смириться.

При иных обстоятельствах я бы побрезговал насаждать людям свой взгляд и вкус. Дурное это дело. Те, кто могут понять – поймут, стоит приложить усилия, а те, кто нет – с ними возиться не стоит. Другие же люди, ярые, активные, видящие в искусстве путь к спасению почему-то стремятся его всем насадить. Прячутся в коробках за красивыми колонами и, словно кучка сектантов, друг друга расхваливают и презирают других, не принося в себя и в мир ничего нового. Пережевали вчера, выплюнули позавчера. Воздуха в комнате становилось слишком мало для четверых.

– Ни сегодня, ни вчера, ни завтра – мне неинтересно. У меня есть вечное, и, в принципе, мне ничего более не нужно, – я встал со стула. – А там никому не нужно с вами еще общаться? Там много кто метит на это место, а я вас задерживаю.

– Спасибо вам, Евгений, – светлая голова чуть ли не плакала, ей, видимо, не нравилось ошибаться и желать кого-нибудь плохого.

– Ага, – облегченно выдохнул я. У входа уже столпились интеллигенты с синяками под глазами и утонченным отсутствием чувства вкуса. На улице не переставал лить животворящий дождь. Он обходил меня стороной, чтобы могла гореть сигарета, чтобы легким было зачем напрягаться. Ураган сдувал деревья и пугал людей вокруг, один я шел по улице, как по родной. Закрывались магазины, на порогах стоял обслуживающий персонал и с завистью рассматривал рыжий огонек в моих зубах. В дороге по знакомым местам ничего не остается, как думать обо всем, кроме окружающего бетона и природы. Если вспомнить те три головы, то создается ощущение, что выбор они уже сделали. Какова вероятность, что они встретят кого-то еще более горящего, кто взрывается от своей судьбы? Кто путем проб и неудач нашел свое единственное призвание? У тех на лице написано: страдать и плакать, ничего после себя не оставлять, кроме океанов нечистот. Самоуверенность никогда до добра не доводит, но сейчас – равных мне на это место не было.

Вернулся я домой поздно, чуть ли не за полночь, загулялся. Промок насквозь, до носков.

– Лера, – кричал я от возбуждения, – Лера!

– Цыц! – она появилась из темноты в легком халате. – Ребенок спит!

– А, точно, – я, как юнец, покраснел. – Нормально скаталась?