Олег Аникиенко - Горожане. Рассказы, заметки, миниатюры

А ей почему-то хотелось плакать. Захотелось захныкать, как когда-то в детстве, когда накатывалась тоска, а мама гладила по голове и говорила, что все будет хорошо.

Первые полгода я лишь драил полы в казарме. Да еще работал на кухне, – мыл алюминиевые тарелки горчицей, чистил картошку и разносил бачки с едой по столам. Приходилось и туалеты тереть содой… Но вот, наконец, «дембеля» разъехались, их заменили «деды», а места тех перешли к «черпакам».

Тогда мне и доверили должность фельдъегеря. Проще говоря, стал я разносчиком телеграмм. Самое ценное здесь – возможность пробежать по лесу в одиночестве целых десять минут. Спасает от нервных срывов. Я сворачивал с дороги, подходил к деревьям, трогал их и на это тратил минуту – другую.

Так, вот. Прибегаю в штаб, звоню в окошко, и секретчик, принимая бумагу, расписывается. Мы познакомились. Парень, скажу вам, напоминал хитрого крота.

– Трапузин! – он протянул рыхлую ладонь. Возможно, пухлые щеки и бегающие глазки выдавали в нем некую черту. Такой солдат всегда берет лопату поменьше, а ложку – побольше. А если потащит вместе со всеми бревно, то встанет посередине. Он будет пыхтеть и тужиться, но в действительности, лишь держаться за бревно. Зато Трапузин знал анекдоты, и был начитан по сравнению с окружением в казарме.

Четыре месяца я бегал в штаб с телеграммами. Да и позже заходил к секретчику, уже работая на аппарате связи в бункере. Иногда мы задерживались в опустевшем штабе, где оставался лишь дневальный у знамени. Трапузин закрывал за нами секретку и делился новостями.

– Ты вот что… – говорил он, картинно затягиваясь выпрошенной у офицеров сигаретой. – Будут учения…

– Когда? Скоро?

Я понимал, он обижен на меня за то, что я не болтал о своей военной технике. И убеждал, что моя боевая «тачка», – всего – лишь несколько ящиков с кнопками.

Однажды он подсчитал:

– За день каждый из нас съедает кубик масла. Двадцать пять грамм. А сколько за всю службу? За два года? Восемнадцать килограмм!

– Ну, это чисто арифметически, – заметил я. – «Молодой» ест меньше, «черпак» больше, а «дед» – не размажешь по пайке.

…Будто сейчас стою в столовой с засаленным цементным полом. «Сесть!» – рявкает команда. За столы протискиваются десять солдат (по пятеро с каждой стороны). На края столов, примыкающих к стене, пролезают «салаги» и «молодые». За ними – «черпаки» и, наконец, у прохода усаживаются важные «деды». Прапорщики сидят за отдельным столом и едят вилками.

Масло солдатам выдают большим куском, и «деды» начинают дележ, – режут на порции. Кусочки при этом получаются разными. И когда тарелка приближается к «салагам», на ней остаются лишь крохи. И чем дольше служит солдат, тем ближе он двигается от нищего края стола к купеческому…

– В среднем, однако, – Трапузин поднимает жирный палец – получается то же. Что не доел на первом годе, догоняешь на втором. Закон тайги!

– Все зависит от нас, – мрачнел я. – Все будем «дедами».

– В принципе, можно, – снисходительно вещал Трапузин. – Забыть недоеденное, недокуренное… Этакая революция…

Мы размечтались. Всего месяц отделял нас от срока «посвящения в деды». Неужели станем такими, как все? Будем избивать, унижать других? Нет, мы начнем новую жизнь! Служить по совести, помогать «молодым»… А за нами пойдут другие. И подсчитывая масло, съеденное дивизионом за два года, кто-нибудь скажет: «Мы съели три тонны. И всем досталось поровну. И радостей, и невзгод…»

…Жаль, – не получилась революция… И, хотя наш призыв не злобствовал, мы понимали – это временно. А Трапузин? Видно, посвящение в деды ослабило его волю. За полгода до окончания службы он подделал документы и был переведен в хоззвод.

О, то было скопище отморозков! Мерзавцы служить не хотели и всячески мешали другим. Метлов, Кулаков, Шмургалов! – помню вас до сих пор. И – по прежнему, ненавижу.

Попав на работу трудней, Трапузин разительно изменился. Из сытого хомяка секретки стал злобнейшим «дедом» дивизиона. И видно, те наши разговоры о совести вызывали в нем особую ярость. Я избегал с ним встречаться. А он все искал, преследовал меня, словно виновника его неудачи. И никто, кроме нас двоих, не знал, что стоит между двумя «дедами», – кусок масла или нечто большее.

Иногда, вспоминая армию, думаю о тех ребятах, кто достойно вынес испытание солдатской жизнью. Но были и другие. Вспоминаю Трапузина, других жлобов… Кто виноват во всем? Офицеры, поддерживающие диктат насилия в армии? Или та мать, твердящая сыну: «Не пропусти своего! Дави слабых! Выкручивайся… Иначе – сомнут… отнимут…»

Не умеем мы жить вместе. Ни в казарме, ни в собственной стране. Ищем, где бы выгадать, где трудиться поменьше, а урвать – больше. И еще – стрелять, насиловать, или просто – кривляться или врать по телеку. Эх, человеки…

Зимой он заходил в эту пельменную согреться и, не глядя на окружающих, суровый, отчужденный, сушил вырванные ветром слезы. Неулыбчивый гость стоял у стойки и смотрел на дорогу, по которой пробегали мимо прохожие. Головы их были опущены, лица укрыты воротником. Сероватые тени показывались из тумана и вновь растворялись в морозной дымке.

Отсюда начиналась окраина с ее приметами новостроек: ямами, рытвинами, грудами мерзлой земли. Дорога у стройки завалена досками, обрезками труб. Из прикрытой щитом канализации вырывается пар.

Дальше – уходящий в сумрак пустырь. Летом здесь сажали картошку, а сейчас ветер сгибает выступающие из снега сухие стебли. И в конце пустыря, словно волчьи глаза, – огни изб.

Такие дома видел он из окна поезда, когда проносился мимо заброшенных деревень. Лачуги кривились далеко в полях, подходя к железнодорожному полотну. Он смотрел на эти жилища, и ему хотелось выйти, постучаться в стены и, может, помочь кому-то. Но представляя себя живущим в этой глуши, – в сердце вползал страх.

Гость придвинул ногу к батарее под стойкой. Теплые струйки мягко вползали в подошву, поднимались к щекам. Память вернула его к недавней встрече с приятелем. Они разговорились, вспоминая знакомых, и друг заметил книгу, лежащую рядом. «Ты… читаешь это?» – друг пролистал книгу. Лицо его изменилось. Словно невидимая стена разделила их, и когда друг вернул книгу, лицо его скрывала маска.

«Каждому – свое…» – он опустил уголки губ. Кто виноват, что они не стремятся в Систему? Пожалеют…