Лёва Зайцев - Незримому Собеседнику

Вышагивая из вчера в сегодня неуверенной походкой, вопреки робости своей, неуместным жестам и застревающим костью в горле словам, захотелось увидеть Твой давно согревающий меня Свет. Отпала нелепая потребность стесняться отсутствия особых достоинств для осязаемого соприкосновения. Родилась необходимость измениться настолько, чтобы недостатки перешли на сторону положительных качеств. Не для Тебя, словно мое желание – одолжение или навязанная Тобой идея. Ради неудержимого стремления стать Твоей частью, будто я случайная потеря, обнаружившаяся только сейчас.

Я с Тобой обретаю то, чего действительно не хватает – понимание и познание вечной Любви как мерила Жизни. С Ней сердце – не пустой сосуд, а свободное пространство, готовое принять и боль, и радость, а отдать только тепло. И справедливость в том, что нет ни злого умысла, ни соблазна, способного Любовь растоптать. Если не отдать им предпочтение, тленным, как мое тело.

И древнее наваждение, дезориентировавшее от той поры до критической точки: глядя на солнце, ощущая дождь, ветер, снег, поражаясь тучам, звездам и луне, не чувствовать, не считать частью себя и своего самосознания лоскутное одеяло по имени «Вот это Всё; Вот эти Все», не предоставляет шансов для осознания могущества силы, названной Любовью. Исключи из спектра сравнения условия проживания, и на лицо скромная разница между первым и современным человеком. И воз желаний ныне там. Возможно, и это заблуждение устранимо.

Пишу, движимый надеждой, что Вы когда-нибудь прочтёте. Поскольку потребность писать Вам мне дорога, то писать, обращаясь к невидимому, но дорогому Собеседнику, легко и приятно. Пишу, потому что иначе не получается обнажить душу. А, не обнажив души, не получается найти гармонии с Миром. А без гармонии с Миром не быть мне Вам ближе, чем фонарный столб на Вашей улице, что хоть светит ночью, но не греет, и не в состоянии осветить ни весь Ваш путь, ни заглянуть в Ваше окно. И всё бы ничего, да быть ничем неуютно.

Возможно, сказанное мною не будет для Вас новостью, и уж тем более откровением, но это новость для меня, и частенько откровение, потому что, пройдя через мое сердце, нашло в нем отображение, и стало моей частью. А мне только и надо рассказать себя, не чтоб Вы поняли, а чтоб приняли.

И, может быть, там, где я расскажу свою боль, Вам захочется рассмеяться, чтобы защитить себя от моей боли, чтоб не искать её в себе. Но, может быть, после Вы передумаете, ещё раз взглянув на ту страницу. В этом и есть радость писательства, ведь когда говоришь, силишься изобразить сказанное, и ждешь, что слушатель поднимется вместе с тобой на волне твоих чувств и эмоций, что преобразуется в единомышленника, а, не встретив желаемого, расстраиваешься. Да и слушатель приходит за собственным интересом, и ждет его воплощения, и готов разочароваться в любую минуту, даже уйти и более не вернуться. А если он и вернется после, то не к тому твоему состоянию, а к новому, когда будешь нуждаться уже в другой близости.

А Читатель в своем праве быть собой, искать то, что ему близко, и что чуждо, он и отвечать не обязан, только задуматься, не больше. Но и этого уже безгранично много, потому что он впускает тебя в свою душу, и плутаешь там по наитию, и совершенно не ведомо, в каких тайных закоулках окажешься. И отложив не понравившееся чтиво, он, случайно обнаружив его среди хлама, может присмотреться, и вдруг найти то, что сразу не разглядел, и увлечься, и ты там будешь позапрошлогодний, а он сегодняшний, и вот только – только и сложилась ваша давно задуманная беседа.

Пишу Вам, посвящая написанное Маме и Папе, чтобы разобраться, наконец, сколько ж во мне Мамы, сколько Папы, где переплелись, и почему то, что меня в них раздражает, проявляется в нормах моего поведения, и почему я бываю не рад в них тому, чему умиляюсь в чужих людях. И что ж такое Любовь к Родителям, к Истокам, и что эта Любовь в Любви к Вам, в Любви к Миру, в Любви.

Пишу с перерывами на то и это, то днём, то ночью, чтобы уловить важность всякого момента, чтобы донести радость текущего, что тут же станет прошедшим, и всё же остаётся живой частью растущего организма, ищущего приемлемого способа развития. Смею надеяться, что мы пройдем этот путь вместе, от слова к слову, до запятой, до точки. Чтобы, в конце концов, приевшись моими изъянами, Вы с легкостью взглянули на Себя и улыбнулись своим страхам. И пошли дальше, может и не со мной, но и без них, без страхов.

Возможно, по дороге к Вам мое послание пройдет через сотню рук и глаз. Не смущайтесь! Ведь самое интимное, что есть в человеке – это взгляд, а его, как ни старайся, невозможно спрятать, рожденный глубоко внутри, он не в состоянии сбежать обратно, как младенец не может вернуться во чрево матери. И даже соприкосновение ему уступает первенство, потому что следует за взглядом.

Порою ж сила взгляда настолько велика, что соприкосновение и вовсе ему готово уступить, потому что не в состоянии сказать большего, в то время как взгляд всегда способен пробудить соприкосновение. И лишь в роковой час, когда взгляд здесь лишь блуждает, а то и вовсе отсутствует, соприкосновения начинают играть главную роль. А слова тем более меркнут, их сила ведома только посвященным в таинство взгляда. И среди тех, кто будет посредником между мной и Вами, нет свидетелей того, как я Вас вижу.

И снова, и снова я терял связь с Богом, с Ней и с собой. Не только потому, что ждал одобрения и разрешения пойти дальше, но потому, что не чувствовал Её присутствия в себе. Что удивительно более всего. Ведь с первой своей фантазии, с первого своего письма в жизни, тогда адресованного Крестному, я живо представлял себе Собеседника и его реакцию. Но более всего я представлял себя, несущим своё высказывание и интерес Собеседника к нему.

Да, я ошибся в своих ожиданиях. Мои мечты меняли только меня, а ответ Крестного начинался с замечания, что я неправильно написал само слово «Крестный», пропустил «т». Воистину эта информация оказалась настолько важнее новостей от Него, что я не запомнил Его ответного письма. И долго ещё ничего никому не писал. Равно как это, наравне с иными факторами, научило меня критически относиться к своему слову. И фантазия моя с годами упражнений стала гибче и чувствительнее. Я стал узнавать Собеседника по своим запросам к Миру. И спрашивать себя от Его имени.

Дело времени, и Собеседников стало больше, чем моих способностей отличать природу Их желаний со мной поговорить. То ли я и вправду любопытен Миру, то ли я фантазер с неугомонной фантазией.

Плутая в вопросах, увлекаешься процессом. Пропитываешься соревновательным духом, крепнешь. Совершенствуешь двигательный навык. Познаешь, что конечный финиш – смерть. К чему на том финише вся моя ватага? Не зачем. И тот ли имелся в виду призовой фонд? Стимул? Но… А если… Не капитан, тренер. Тренер, потому что мысли – результат кропотливой работы над собой. Они абсолютно зависят от множества факторов, которые не формируются в слова. Являются их оправданием. Не самоцелью – «Продумать! Так и быть». А самооценкой – «Продумать! Как быть».