Виктор Мартинович - Революция

Секундочку. Я повел стволом, показывая, что как бы вооружен, – повел не слишком сам веря в свою силу, в свою вооруженность, а он бросил: «Положь цацу обратно в сейф!» – с таким равнодушием, что я понял, что даже, если бы в барабане были бронебойные патроны, я бы все равно не смог ему угрожать. А даже если бы и попытался – не испугал бы, а в лучшем случае рассмешил. Так что я быстренько сунул пистолет в щель сейфа и с видом добропорядочного гражданина, накрытого дома наркоконтролем за расфасовкой ста грамм марихуаны, приготовился его слушать.

– В мрачные девяностые, – начал он, изобразив мудрое выражение на своем круглом, с узенькими щелочками глаз лице, – мы бы тебя за такой выебон выставили на квартиру. И, мне кажется, были бы по-своему правы. Ты видел, мудос, что от коллекционного «ягуара» Петра Викентьевича оставил?

– Что я такого сделал? – заблеял я. И попытался возмущаться. – Что вы сами творили? Вы ведь меня жали сзади, нафиг было так делать? А этот… Сам виноват, что так резко тормознул!

Он выслушал сказанное мной так, будто был доктором психиатрической лечебницы, а я – только что доставленным буйным поэтом Иваном Бездомным.

– Дистанцию соблюдать надо, товарищ водитель. Мало вам, пиздоебам, это в социальной рекламе объясняли? – спросил он беззлобно. Я захлебнулся ответными аргументами, но он продолжил гнуть свою линию: – Так вот. Есть две проблемы. Во-первых, нет у тебя никакой квартиры. Во-вторых, сейчас не мрачные девяностые.

Мышцы у меня на заднице начинали расслабляться. Похоже, ситуация складывалась не так плохо, как мне подумалось.

– Теперь отношения государства и бизнеса, а также… – Он затруднился определить наш с ним формат отношений, свой статус и мой и после короткой паузы закруглил мысль так: – А также бизнеса со всем остальным миром определяются исключительно на правовой основе.

При выражении «правовая основа» мне пришла в голову мысль о страховке и стало уже совсем спокойно. Но он имел в виду другое:

– Как ты понимаешь, никакой полис Росгосстраха причиненный тобой, вахлачищем, ущерб не покроет. Там лимит в сто штук грин, а ущерба ты нам на двести пятьдесят доставил. Или еще побольше, я толком даже не знаю, сколько теперь точно стоит эта тачка. И сколько на барахолке дадут за те два колеса, что ты от нее оставил. Но люди с тобой, пидарасом, решили поступить по-людски. Уж не знаю почему, не мое дело. И ты слышал: ты нам должен всего пятьдесят тысяч. Я тебе честно скажу. Я бы тебе выкатил в три раза больше. И был бы, опять же, по-своему прав. Но сказано пятьдесят, значит пятьдесят. И если ты, мудак, эту сумму через три, ну ладно – через пять. Да, пять обычно дается… Так вот, если ты нам эти пятьдесят тысяч через пять дней не принесешь, знаешь, что мы с тобой сделаем?

Тут его телефон заискрился какой-то чрезвычайно томной мелодией, и липкий женский голос протянул «А тыыыыыы…» – но ничего больше ей не дал спеть сумоист, алёкнувший коротко и деловито, как рефери на боксерском матче.

– А, товарищ полковник! – Это обращение прозвучало у него не подобострастно, а по-соседски, так что чувствовалось, что он с этим «товарищем полковником» на ты уже не первый десяток лет. – Вот как раз беседу провожу. Ну так я динамичек включу, пусть послушает.

И нажал на кнопку громкой связи, а вместе с ней – еще на три мяукнувшие недовольно кнопки, пальцы у него были такие, что клавиши для них должны были быть полуметровыми. Из трубки понеслось с легким взбулькиванием помех:

– Ну какие еще детали по ориентировке. Где прописан уже знаешь. Сожительствует с официанткой. Работает реально в университете. По социальному и психологическому портрету, с его доходом, лучше всего подходит хищение средств связи. И правдоподобно, и дел у нас таких нераскрытых есть. Сейчас висит заява от гражданки Волобуевой М. С., прописанной в Сокольниках, отработанное полностью и проведенное. Свидетельские показания собраны, оставалось только подозреваемого вписать, этот как раз подойдет. Хищение сотового телефона с оценочной стоимостью в семьсот бэ, мы ее при экспертизе завысим, чтоб вам приятно было, так вот, без отягчающих потянет на пятеру общего режима. Как вариант?

– На первый раз – самое трали-вали! А выйдет – еще пять деньков ему дадим, чтоб деньги собрать. И потом – уже на семерку посадим, если не найдет. – Весело поддержал сумоист.

– На входе его сразу в Маши определят, это мы устроим. Телефон-то бабский, – заверил собеседник.

– Понял, товарищ полковник! Спасибо за помощь! Дадим ему тогда пять дней, а там – готовьте камеру!

Круглолицый нажал на отбой и глумливо улыбнулся мне:

– Ну, ты все слышал, профессор. Я думаю, вас там в университетах учили, что такое пять дней. Можешь, конечно, попытаться дернуть из Москвы, ну так мы найдем и тогда уже разговор у нас пойдет неправовой, совсем неправовой. Пятьдесят тысяч через пять дней, все просто. Сегодня – вечер вторника. В воскресенье в восемнадцать ноль ноль, бабло должно быть у тебя. В смысле – у меня. Понял, да?

Я все это время, с момента озвучивания суммы, сидел оторопев, не реагируя никак на их обмен репликами – сумма была бы запредельной, даже будь она в десять раз меньшей. Не было у меня ни пятидесяти, ни пяти тысяч, да и три я бы накопил где-нибудь за полгода. И я думал, а не сказать ли сразу: денег нет и не будет, я их не найду, и не пойти ли сразу – в камеру? Но – очень остро – подумалось о тебе, Оля. Подумалось о том, что пять дней вместе – это… Это очень много, знаешь.

А круглолицый уже выталкивал меня из здания, уже тащил к воротам:

– Ну все, давай, иди бутылки собирай или как там еще вы, профессора, на жизнь зарабатываете. Мы за тобой будем присматривать. Если деньги раньше наберешь – узнаем, сами на тебя выйдем. Как ты понимаешь, ты у нас – как на ладони. Только не тяни, слышишь? А то как бы не успеть к воскресенью! Зона – она кому мать родна, а кому вроде тебя и хребет может переломать. Там таких, тощих, знаешь как! Так что давай, все, пошел!

Ворота распахнулись, и прямо за ними оказалось ждущее меня такси, и, усевшись в него, я не знал, куда теперь двигать, и попросил на Копьевский переулок, надо ведь было забрать то, что осталось от «Розенбаума». Приехав туда, я обнаружил, что давшей течь груды металла, лежащей в россыпи стекла, уже нет, осталась только маслянистая лужа и неубранное стекло, которое может лежать теперь тут, в самом центре Москвы, неделю, месяц, – пока его не смоет дождем. Дорожные службы убрали оба хладных трупа, похоже изрядно при этом веселясь: особь из низшего отряда так изуродовала венец эволюции отряда высшего, как смешно! Я же скорбел о «Розенбауме», скорбел по-настоящему, вспоминая его дерматиновый салон с прорвавшимися швами водительского сиденья, игрушечную, как будто собранную из детского конструктора, коробку передач.